◄ К оглавлению                                                 

 

Рене ДЕКАРТ

 

РАССУЖДЕНИЕ О МЕТОДЕ,

 

чтобы верно направлять свой разум

и отыскивать истину в науках

 

 

 

Часть первая

СООБРАЖЕНИЯ, КАСАЮЩИЕСЯ НАУК

 

Здравомыслие (bon sens) есть вещь, распределенная справедливее всего; каждый считает себя настолько им на­деленным, что даже те, кого всего труднее удовлетворить в каком-либо другом отношении, обыкновенно не стремятся иметь здравого смысла больше, чем у них есть. При этом невероятно, чтобы все заблуждались. Это свидетельствует скорее о том, что способность правильно рассуждать и от­личать истину от заблуждения – что, собственно, и состав­ляет, как принято выражаться, здравомыслие, или разум (raison), – от природы одинакова у всех людей, а также о том, что различие наших мнений происходит не от того, что один разумнее других, а только от того, что мы направляем наши мысли различными путями и рассматриваем не одни и те же вещи. Ибо недостаточно просто иметь хороший ум (esprit), но главное – это хорошо применять его. Самая ве­ликая душа способна как к величайшим порокам, так и к величайшим добродетелям, и те, кто идет очень медленно, может, всегда следуя прямым путем, продвинуться значи­тельно дальше того, кто бежит и удаляется от этого пути. Что касается меня, то я никогда не считал свой ум более совершенным, чем у других, и часто даже желал иметь столь быструю мысль, или столь ясное и отчетливое вообра­жение, или такую обширную и надежную память, как у не­которых других. Иных качеств, которые требовались бы для совершенства ума, кроме названных, указать не могу; что же касается разума, или здравомыслия, то, поскольку это единственная вещь, делающая нас людьми и отличаю­щая нас от животных, то я хочу верить, что он полностью наличествует в каждом, следуя при этом общему мнению философов, которые говорят, что количественное различие может быть только между случайными свойствами, а не между формами, или природами, индивидуумов одного рода.

Однако не побоюсь сказать, что, по моему мнению, я имел счастье с юности ступить на такие пути, которые при­вели меня к соображениям и правилам, позволившим мне составить метод, с помощью которого я могу, как мне ка­жется, постепенно усовершенствовать мои знания и довес­ти их мало-помалу до высшей степени, которой позволяет достигнуть посредственность моего ума и краткий срок жизни. С помощью этого метода я собpaл уже многие пло­ды, хотя в суждении о самом себе стараюсь склоняться бо­лее к недоверию, чем к самомнению. И хотя, рассматривая взором философа различные действия и предприятия лю­дей, я не могу найти почти ни одного, которое не казалось бы мне суетным и бесполезным, однако я не могу не чувст­вовать особого удовлетворения по поводу успехов, какие, по моему мнению, я уже сделал в отыскании истины, и на бу­дущее питаю надежды и даже осмеливаюсь думать, что если между чисто человеческими занятиями есть действи­тельно хорошее и важное, так это именно то, которое я из­брал.

Впрочем, возможно, что я ошибаюсь и то, что принимаю за золото и алмаз, не более чем крупицы меди и стекла. Я знаю, как мы подвержены ошибкам во всем, что нас ка­сается, и как недоверчиво должны мы относиться к сужде­ниям друзей, когда они высказываются в нашу пользу. Но мне очень хотелось бы показать в этом рассуждении, каки­ми путями я следовал, и изобразить свою жизнь, как на картине, чтобы каждый мог составить свое суждение и чтобы я, узнав из молвы мнения о ней, обрел бы новое сред­ство самообучения и присоединил бы его к тем, которыми обычно я пользуюсь.

Таким образом, мое намерение состоит не в том, чтобы научить здесь методу, которому каждый должен следовать, чтобы верно направлять свой разум, а только в том, чтобы показать, каким образом старался я направить свой собст­венный разум. Кто берется давать наставления другим, должен считать себя искуснее тех, кого наставляет, и если он хоть в малейшем окажется несостоятельным, то подле­жит порицанию. Но, предлагая настоящее сочинение толь­ко как рассказ или, если угодно, как вымысел, где среди примеров, достойных подражания, вы, может быть, найдете такие, которым не надо следовать, я надеюсь, что оно для кого-нибудь окажется полезным, не повредив при этом ни­кому, и что все будут благодарны за мою откровенность.

Я с детства был вскормлен науками, и так как меня уве­рили, что с их помощью можно приобрести ясное и надеж­ное познание всего полезного для жизни, то у меня было чрезвычайно большое желание изучить эти науки. Но как только я окончил курс учения, завершаемый обычно приня­тием в ряды ученых, я совершенно переменил свое мнение, ибо так запутался в сомнениях и заблуждениях, что, каза­лось, своими стараниями в учении достиг лишь одного: все более и более убеждался в своем незнании. А между тем я учился в одной из самых известных школ в Европе и по­лагал, что если есть на земле где-нибудь ученые люди, то именно там они и должны быть. Я изучал там все, что изучали другие, и, не довольствуясь сообщаемыми сведениями, про­бегал все попадавшиеся мне под руку книги, где трактуется о наиболее редкостных и любопытнейших науках. Вместе с тем я знал, что думают обо мне другие, и не замечал, чтобы меня считали ниже моих соучеников, среди которых были и те, кто предназначался к занятию мест наших наставников. Наконец, наш век казался мне цветущим и богатым высо­кими умами не менее какого-либо из предшествующих ве­ков. Все это дало мне смелость судить по себе о других и думать, что такой науки, какой меня вначале обнадежива­ли, в мире нет. <…>

Я высоко ценил красноречие и был влюблен в поэзию, но полагал, что то и другое являются более дарованием ума, чем плодом учения. Те, кто сильнее в рассуждениях и кто лучше оттачивает свои мысли, так что они становятся ясными и понятными, всегда лучше, чем другие, могут убе­дить в том, что они предлагают, даже если бы они говорили по-нижнебретонски и никогда не учились риторике. А те, кто способен к самым приятным вымыслам и может весьма нежно и красочно изъясняться, будут лучшими поэтами, хотя бы искусство поэзии было им незнакомо.

Особенно нравилась мне математика из-за достоверно­сти и очевидности своих доводов, но я еще не видел ее ис­тинного применения, а полагал, что она служит только ре­меслам, и дивился тому, что на столь прочном и крепком фундаменте не воздвигнуто чего-либо более возвышенного. <…>

Я почитал наше богословие и не менее, чем кто-либо, на­деялся обрести путь на небеса. Но, узнав как вещь вполне достоверную, что путь этот открыт одинаково как для не­сведущих, так и для ученейших и что полученные путем откровения истины, которые туда ведут, выше нашего разу­мения, я не осмеливался подвергать их моему слабому рас­суждению и полагал, что для их успешного исследования надо получить особую помощь свыше и быть более, чем че­ловеком.

О философии скажу одно: видя, что в течение многих веков она разрабатывается превосходнейшими умами и, не­смотря на это, в ней доныне нет положения, которое не слу­жило бы предметом споров и, следовательно, не было бы сомнительным, я не нашел в себе такой самонадеянности, чтобы рассчитывать на больший успех, чем другие. И, при­нимая во внимание, сколько относительно одного и того же предмета может быть разных мнений, поддерживаемых учеными людьми, тогда как истинным среди этих мнений может быть только одно, я стал считать ложным почти все, что было не более чем правдоподобным.

<…> Наконец, что касается ложных учений, то я достаточно знал им цену, чтобы не быть обманутым ни обещаниями какого-нибудь алхимика, ни предсказаниями астролога, ни проделками мага, ни всякими хитростями или хвастовст­вом тех, что выдают себя за людей, знающих более того, что им действительно известно.

Вот почему, как только возраст позволил мне выйти из подчинения моим наставникам, я совсем оставил книжные занятия и решил искать только ту науку, которую мог об­рести в самом себе или же в великой книге мира, и употре­бил остаток моей юности на то, чтобы путешествовать, ви­деть дворы и армии, встречаться с людьми разных нравов и положений и собрать разнообразный опыт, испытав себя во встречах, которые пошлет судьба, и всюду размышлять над встречающимися предметами так, чтобы извлечь ка­кую-нибудь пользу из таких занятий. Ибо мне казалось, что я могу встретить более истины в рассуждениях каждо­го, касающихся непосредственно интересующих его дел, исход которых немедленно накажет его, если он не­правильно рассудил, чем в кабинетных умозрениях образо­ванного человека, не завершающихся действием и имею­щих для него, может быть, единственное последствие, а именно: он тем больше тщеславится ими, чем дальше они от здравого смысла, так как в этом случае ему приходится потратить больше ума и искусства, чтобы попытаться сде­лать их правдоподобными. Я же всегда имел величайшее желание научиться различать истинное от ложного, чтобы лучше разбираться в своих действиях и уверенно двигать­ся в этой жизни.

Правда, в то время, когда я только наблюдал нравы дру­гих людей, я не находил в них ничего, на что мог бы опе­реться, так как заметил здесь такое же разнообразие, какое ранее усмотрел в мнениях философов. Самая большая польза, полученная мною, состояла в том, что я научился не особенно верить тому, что мне было внушено только посредством примера и обычая, так как видел, как многое из того, что представляется нам смешным и странным, оказы­вается общепринятым и одобряемым у других великих на­родов. Так я мало-помалу освободился от многих ошибок, которые могут заслонить естественный свет и сделать нас менее способными внимать голосу разума. После того как я употребил несколько лет на такое изучение книги мира и попытался приобрести некоторый запас опыта, я принял в один день решение изучить самого себя и употребить все силы ума, чтобы выбрать пути, которым я должен следо­вать. Это, кажется, удалось мне в большей степени, чем ес­ли бы я никогда не удалялся из моего отечества и от моих книг.

 

Часть вторая

ОСНОВНЫЕ ПРАВИЛА МЕТОДА

 

Я находился тогда в Германии, где оказался призван­ным в связи с войной, не кончившейся там и доныне. Когда я возвращался с коронации императорам армию, начав­шаяся зима остановила меня на одной из стоянок, где, ли­шенный развлекающих меня собеседников и, кроме того, не тревожимый, по счастью, никакими заботами и страстями, я оставался целый день один в теплой комнате, имея пол­ный досуг предаваться размышлениям. Среди них первым было соображение о том, что часто творение, составленное из многих частей и сделанное руками многих мастеров, не столь совершенно, как творение, над которым трудился один человек. Так, мы видим, что здания, задуманные и ис­полненные одним архитектором, обыкновенно красивее и лучше устроены, чем те, в переделке которых принимали участие многие, пользуясь старыми стенами, построенны­ми для других целей. Точно так же старинные города, раз­растаясь с течением времени из небольших посадов и ста­новясь большими городами, обычно столь плохо распла­нированы по сравнению с городами-крепостями, построен­ными на равнине по замыслу одного инженера, что, хотя, рассматривая эти здания по отдельности, нередко нахо­дишь в них никак не меньше искусства, нежели в зданиях крепостей, однако при виде того, как они расположены – здесь маленькое здание, там большое – и как улицы от них становятся искривленными и неравными по длине, можно подумать, что это скорее дело случая, чем разумной воли людей. А если иметь в виду, что тем не менее всегда были должностные лица, обязанные заботиться о том, чтобы частные постройки служили и украшению города, то станет ясным, как нелегко создать что-либо совершенное, имея де­ло только с чужим творением. Подобным образом я пред­ставил себе, что народы, бывшие прежде в полудиком состоянии и лишь постепенно цивилизовавшиеся и учреж­давшие свои законы только по мере того, как бедствия от совершаемых преступлений и возникавшие жалобы при­нуждали их к этому, не могут иметь такие же хорошие гражданские порядки, как те, которые соблюдают установ­ления какого-нибудь мудрого законодателя с самого начала своего объединения. Так же очевидно, что истинная рели­гия, заповеди которой установлены самим Богом, должна быть несравненно лучше устроена, чем какая-либо другая. Если же говорить о людских делах, то я полагаю, что Спар­та была некогда в столь цветущем состоянии не оттого, что законы ее были хороши каждый в отдельности, ибо некото­рые из них были очень странны и даже противоречили доб­рым нравам, но потому, что все они, будучи составлены одним человеком, направлялись к одной цели. Подобным об­разом мне пришло в голову, что и науки, заключенные в книгах, по крайней мере те, которые лишены доказательств и доводы которых лишь вероятны, сложившись и мало-помалу разросшись из мнений множества разных лиц, не так близки к истине, как простые рассуждения здравомыс­лящего человека относительно встречающихся ему вещей. К тому же, думал я, так как все мы были детьми, прежде чем стать взрослыми, и долгое время нами руководили на­ши желания и наши наставники, часто противоречившие одни другим и, возможно, не всегда советовавшие нам луч­шее, то почти невозможно, чтобы суждения наши были так же чисты и основательны, какими бы они были, если бы мы пользовались нашим разумом во всей полноте с самого рож­дения и руководствовались всегда только им.

Правда, мы не наблюдаем того, чтобы разрушали все дома в городе с единственной целью переделать их и сделать улицы красивее; но мы видим, что многие ломают свои соб­ственные дома, чтобы их перестроить, а иногда и вынужде­ны это сделать, если фундамент их непрочен и дома могут обрушиться. На этом примере я убедился, что вряд ли ра­зумно отдельному человеку замышлять переустройство го­сударства, изменяя и переворачивая все до основания, чтобы вновь его восстановить, либо затевать преобразова­ние всей совокупности наук или порядка, установленного в школах для их преподавания. <…>

Поэтому я никоим образом не одобряю беспокойного и вздорного нрава тех, кто, не будучи призван ни по рожде­нию, ни по состоянию к управлению общественными дела­ми, неутомимо тщится измыслить какие-нибудь новые пре­образования. И если бы я мог подумать, что в этом сочине­нии есть хоть что-нибудь, на основании чего меня можно подозревать в этом сумасбродстве, я очень огорчился бы, что опубликовал его. Мое намерение никогда не простира­лось дальше того, чтобы, преобразовывать мои собственные мысли и строить на участке, целиком мне принадлежащем. Из того, что мое произведение мне настолько понравилось, что я решился показать здесь его образец, не следует, что я хотел посоветовать кому-либо ему подражать. У тех, кого Бог наделил своими милостями больше, чем меня, возмож­но, будут более возвышенные намерения; но я боюсь, не бы­ло бы и мое уж слишком смелым для многих. Само реше­ние освободиться от всех принятых на веру мнений не яв­ляется примером, которому всякий должен следовать. Есть только два вида умов, ни одному из которых мое намерение ни в коей мере не подходит. Во-первых, те, которые, вообра­жая себя умнее, чем они есть на самом деле, не могут удер­жаться от поспешных суждений и не имеют достаточного терпения, чтобы располагать свои мысли в определенном порядке, поэтому, раз решившись усомниться в воспринятых принципах и уклониться от общей дороги, они никогда не пойдут по стезе, которой следует держаться, чтобы идти прямо, и будут пребывать в заблуждении всю жизнь. Во-вторых, те, которые достаточно разумны и скромны, чтобы считать себя менее способными отличать истину от лжи, чем другие, у кого они могут поучиться; они должны до­вольствоваться тем, чтобы следовать мнениям других, не занимаясь собственными поисками лучших мнений.

Да я и сам, конечно, был бы в числе последних, если бы имел всего одного учителя или не знал существовавшего во все времена различия во мнениях ученых. Но я еще на школьной скамье узнал, что нельзя придумать ничего столь странного и невероятного, что не было бы уже высказано кем-либо из философов. Затем во время путешествий я убе­дился, что люди, имеющие понятия, противоречащие на­шим, не являются из-за этого варварами или дикарями и многие из них так же разумны, как и мы, или даже более разумны. Тот же человек, с тем же умом, воспитанный с детства среди французов или немцев, становится иным, чем он был бы, живя среди китайцев или каннибалов. И вплоть до мод в одежде: та же вещь, которая нравилась нам десять лет назад и, может быть, опять понравится нам ме­нее чем через десять лет, теперь кажется нам странной и смешной. Таким образом, привычка и пример убеждают нас больше, чем какое бы то ни было точное знание. Но при всем том большинство голосов не является доказательст­вом, имеющим какое-нибудь значение для истин, открывае­мых с некоторым трудом, так как гораздо вероятнее, чтобы истину нашел один человек, чем целый народ. По этим со­ображениям я не мог выбрать никого, чьи мнения я должен был бы предпочесть мнениям других, и оказался как бы вынужденным сам стать своим руководителем.

Но как человек, идущий один в темноте, я решился идти так медленно и с такой осмотрительностью, что если и мало буду продвигаться вперед, то по крайней мере смогу обезо­пасить себя от падения. Я даже не хотел сразу полностью отбрасывать ни одно из мнений, которые прокрались в мои убеждения помимо моего разума, до тех пор пока не посвя­щу достаточно времени составлению плана предпринимае­мой работы и разысканию истинного метода для познания всего того, к чему способен мой ум.

Будучи моложе, я изучал немного из области филосо­фии – логику, а из математики – анализ геометров и алгебpy – эти три искусства, или науки, которые, как мне казалось, должны были служить намеченной мною цели. Но, изучив их, я заметил, что в логике ее силлогизмы и боль­шинство других правил служат больше для объяснения другим того, что нам известно, или, как искусство Луллия, учат тому, чтобы говорить, не задумываясь о том, чего не знаешь, вместо того чтобы познавать это. Хотя логика в самом деле содержит немало очень верных и хороших пра­вил, однако к ним примешано столько вредных и излиш­них, что отделить их от этих последних почти так же труд­но, как извлечь Диану или Минерву из куска необработан­ного мрамора. Что касается анализа древних и алгебры современников, то, кроме того, что они относятся к предме­там весьма отвлеченным и кажущимся бесполезными, пер­вый всегда так ограничен рассмотрением фигур, что не мо­жет упражнять рассудок (entendement), не утомляя силь­но воображение; вторая же настолько подчинилась разным правилам и знакам, что превратилась в темное и запутан­ное искусство, затрудняющее наш ум, а не в науку, разви­вающую его. По этой причине я и решил, что следует искать другой метод, который совмещал бы достоинства этих трех и был бы свободен от их недостатков. И подобно тому как обилие законов нередко дает повод к оправданию пороков и государство лучше управляется, если законов немного, но они строго соблюдаются, так и вместо большого числа правил, составляющих логику, я заключил, что было бы достаточно четырех следующих, лишь бы только я принял твердое решение постоянно соблюдать их без единого от­ступления.

Первое – никогда не принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью, т. е. тщатель­но избегать поспешности и предубеждения и включать в свои суждения только то, что представляется моему уму столь ясно и отчетливо, что никоим образом не сможет дать повод к сомнению.

Второе – делить каждую из рассматриваемых мною трудностей на столько частей, сколько потребуется, чтобы лучше их разрешить.

Третье – располагать свои мысли в определенном по­рядке, начиная с предметов простейших и легкопознавае­мых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, до позна­ния наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которые в естественном ходе вещей не предшествуют друг другу.

И последнее – делать всюду перечни настолько пол­ные и обзоры столь всеохватывающие, чтобы быть уверен­ным, что ничего не пропущено.

Те длинные цепи выводов, сплошь простых и легких, которыми геометры обычно пользуются, чтобы дойти до своих наиболее трудных доказательств, дали мне возмож­ность представить себе, что и все вещи, которые могут стать для людей предметом знания, находятся между собой в та­кой же последовательности. Таким образом, если воздержи­ваться от того, чтобы принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда соблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существо­вать истин ни столь отдаленных, чтобы они были недости­жимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их рас­крыть.

Мне не составило большого труда отыскать то, с чего следовало начать, так как я уже знал, что начинать надо с простейшего и легко познаваемого. Приняв во внимание, что среди всех искавших истину в науках только математи­кам удалось найти некоторые доказательства, т. е. некото­рые точные и очевидные соображения, я не сомневался, что и мне надлежало начать с того, что было ими исследова­но, хотя и не ожидал от этого другой пользы, кроме той, что они приучат мой ум питаться истиной и никак не довольст­воваться ложными доводами. Однако я не намеревался изу­чать все те отдельные науки, которые составляют то, что называется математикой. Я видел, что, хотя их предметы различны, тем не менее все они согласуются между собой в том, что исследуют только различные встречающиеся в них отношения или пропорции, поэтому я решил, что лучше исследовать только эти отношения вообще и искать их толь­ко в предметах, которые облегчили бы мне их познание, нисколько, однако, не связывая их этими предметами, что­бы иметь возможность применять их потом ко всем другим подходящим к ним предметам. Затем, приняв во внимание, что для лучшего познания этих отношений мне придется рассматривать каждую пропорцию в отдельности и лишь иногда удерживать их в памяти или рассматривать сразу несколько, я предположил, что для лучшего исследования их по отдельности надо представлять их в виде линий, так как не находил ничего более простого или более наглядно представляемого моим воображением и моими чувствами. Но для того чтобы удерживать их или рассматривать по нескольку одновременно, требовалось выразить их возмо­жно меньшим числом знаков. Таким путем я заимствовал бы все лучшее из геометрического анализа и из алгебры и исправлял бы недостатки первого с помощью второй.

И действительно, смею сказать, что точное соблюдение немногих избранных мною правил позволило мне так легко разрешить все вопросы, которыми занимаются эти две нау­ки, что, начав с простейших и наиболее общих и пользуясь каждой найденной истиной для нахождения новых, я через два или три месяца изучения не только справился со мно­гими вопросами, казавшимися мне прежде трудными, но и пришел к тому, что под конец мог, как мне казалось, опре­делять, какими средствами и в каких пределах возможно решать даже неизвестные мне задачи. И при этом я, быть может, не покажусь вам слишком тщеславным, если вы примете во внимание, что существует лишь одна истина касательно каждой вещи, и кто нашел ее, знает о ней все, что можно знать. Так, например, ребенок, учившийся арифметике, сделав правильно сложение, может быть уве­рен, что нашел касательно искомой суммы все, что может найти человеческий ум; ибо метод, который учит следовать истинному порядку и точно перечислять все обстоятельст­ва того, что отыскивается, обладает всем, что дает досто­верность правилам арифметики.

Но что больше всего удовлетворяло меня в этом мето­де – это уверенность в том, что с его помощью я во всем пользовался собственным разумом если не в совершенстве, то по крайней мере как мог лучше. Кроме того, пользуясь им, я чувствовал, что мой ум мало-помалу привыкает пред­ставлять предметы яснее и отчетливее, хотя свой метод я не связывал еще ни с каким определенным вопросом, я рас­считывал столь же успешно применять его к трудностям других наук, как это сделал в алгебре. Это не значит, что я бы дерзнул немедленно приняться за пересмотр всех представившихся мне наук, так как это противоречило бы порядку, который предписывается методом. Но, приняв во внимание, что начала наук должны быть заимствованы из философии, в которой я пока еще не усмотрел достовер­ных начал, я решил, что прежде всего надлежит устано­вить таковые. А поскольку это дело важнее всего на свете, причем поспешность или предубеждение в нем опаснее все­го, я не должен был спешить с окончанием этого дела до того времени, пока не достигну возраста более зрелого – а мне тогда было двадцать три года, – пока не употреблю много времени на подготовительную работу, искореняя в моем уме все приобретенные прежде неверные мнения, на­копляя запас опытов, который послужил бы мне матери­алом для размышлений; пока, упражняясь постоянно в принятом мною методе, смог бы укрепляться в нем все бо­лее и более.

 

Часть третья

НЕСКОЛЬКО ПРАВИЛ МОРАЛИ,

ИЗВЛЕЧЕННЫХ ИЗ ЭТОГО МЕТОДА

 

Наконец, начиная перестройку помещения, в котором живешь, мало сломать старое, запастись материалами и ар­хитекторами или самому приобрести навыки в архитектуре и, кроме того, тщательно наметить план – необходимо предусмотреть другое помещение, где можно было бы с удобством поселиться во время работ; точно так же, чтобы не быть нерешительным в действиях, пока разум обязывал меня к нерешительности в суждениях, и чтобы иметь воз­можность прожить это время как можно более счастливо, я составил себе наперед некоторые правила морали – три или четыре максимы, которые охотно вам изложу.

Во-первых, повиноваться законам и обычаям моей стра­ны, неотступно придерживаясь религии, в которой, по ми­лости божией, я был воспитан с детства, и руководствуясь во всем остальном наиболее умеренными и чуждыми край­ностей мнениями, сообща выработанными самыми благо­разумными людьми, в кругу которых мне предстояло жить. Не придавая с этого времени никакой цены собственным мнениям, так как я собирался их все подвергнуть провер­ке, я был убежден, что лучше всего следовать мнениям наи­более благоразумных людей. Несмотря на то что благора­зумные люди могут быть и среди персов, китайцев, так же как и между нами, мне казалось полезнее всего сообразо­ваться с поступками тех, среди которых я буду жить. А что­бы знать, каковы действительно их мнения, я должен был обращать больше внимания на то, как они поступают, чем да то, что они говорят, и не только потому, что вследствие испорченности наших нравов людей, готовых высказывать то, что они думают, мало, но и потому, что многие сами это­го не знают; ибо поскольку действие мысли, посредством которой мы думаем о вещи, отличается от действия мысли, посредством которой мы сознаем, что думаем о ней, то они часто независимы одна от другой. Между многими мнения­ми, одинаково распространенными, я всегда выбирал самые умеренные, поскольку они и наиболее удобные в практике, и, по всей вероятности, лучшие, так как всякая крайность плоха, а также и для того, чтобы в случае ошибки менее отклоняться от истинного пути, чем если бы я, выбрав одну крайность, должен был перейти к другой крайности. Я от­нес к крайностям в особенности все обещания, в какой-либо мере ограничивающие свободу, не потому, что я не одобрял законов, которые ради того, чтобы уберечь слабых духом от непостоянства, позволяют то ли для какого-ни­будь доброго намерения или даже ради надежности торгов­ли, то ли для цели безразличной в отношении добра давать обещания заключать договоры, принуждающие к постоян­ному их соблюдению, но потому, что я не видел в мире ни­чего, что всегда оставалось бы неизменным, и так как лично я стремился все более и более совершенствовать свои суж­дения, а не ухудшать их, то я полагал, что совершил бы большую ошибку против здравого смысла, если бы, одоб­ряя что-либо, обязал себя считать это хорошим и тогда, ког­да оно перестало быть таковым или когда я перестал счи­тать его таковым.

Моим вторым правилом было оставаться настолько твердым и решительным в своих действиях, насколько это было в моих силах, и с не меньшим постоянством следо­вать даже самым сомнительным мнениям, если я принял их за вполне правильные. В этом я уподоблял себя путникам, заблудившимся в лесу: они не должны кружить или блуж­дать из стороны в сторону, ни тем паче оставаться на одном месте, но должны идти как можно прямее в одну сторону, не меняя направления по ничтожному поводу, хотя перво­начально всего лишь случайность побудила их избрать именно это направление. Если они и не придут к своей це­ли, то все-таки выйдут куда-нибудь, где им, по всей вероят­ности, будет лучше, чем среди леса. Так как житейские дела часто не терпят отлагательств, то несомненно, что если мы не в состоянии отличить истинное мнение, то должны довольствоваться наиболее вероятным. И даже в случае, если мы между несколькими мнениями не усматриваем разницы в степени вероятности, все же должны решиться на какое-нибудь одно и уверенно принимать его по отноше­нию к практике не как сомнительное, но как вполне истин- ное по той причине, что были верны соображения, заставив­шие нас избрать его. Этого оказалось достаточно, чтобы из­бавить меня от всяких раскаяний и угрызений, обыкновен­но беспокоящих совесть слабых и колеблющихся умов, час­то непоследовательно разрешающих себе совершать как нечто хорошее то, что они потом признают за дурное.

Третьим моим правилом было всегда стремиться побеж­дать скорее себя, чем судьбу (fortune), изменять свои жела­ния, а не порядок мира и вообще привыкнуть к мысли, что в полной нашей власти находятся только наши мысли и что после того, как мы сделали все возможное с окружающими нас предметами, то, что нам не удалось, следует рассматривать как нечто абсолютно невозможное. Этого одного каза­лось мне достаточно, чтобы не желать в будущем чего-либо сверх уже достигнутого и таким образом находить удовлет­ворение. Ибо поскольку наша воля по самой природе вещей стремится только к тому, что наш разум представляет ей так или иначе возможным, то очевидно, что, считая все внешние блага одинаково далекими от наших возможно­стей, мы не станем более сожалеть о том, что лишены тех благ, на которые мы, казалось бы, имеем право от рожде­ния, если сами не виновны в этом лишении, как не сожале­ем о том, что не владеем Китаем или Мексикой. Обратив, как говорится, нужду в добродетель, мы так же не возжела­ем стать здоровыми, будучи больными, или свободными, находясь в темнице, как и теперь не желаем иметь тело из столь же несокрушимого вещества, как алмаз, или иметь крылья, чтобы летать, как птицы. Признаюсь, что требует­ся продолжительное упражнение и зачастую повторное размышление, чтобы привыкнуть смотреть на вещи под та­ким углом. В этом, я думаю, главным образом состояла тай­на тех философов, которые некогда умели поставить себя вне власти судьбы и, несмотря на страдания и бедность, со­перничать в блаженстве со своими богами. Постоянно рас­сматривая пределы, предписанные им природой, они при­шли к полнейшему убеждению, что в их власти находятся только собственные мысли, и одного этого было достаточно, чтобы помешать им стремиться к чему-то другому; над мыслями же они владычествовали так неограниченно, что имели основание почитать себя богаче, могущественнее, свободнее и счастливее, чем люди, не имеющие такой фи­лософии и никогда не обладающие всем, чего они желают, несмотря на то что им благоприятствуют и природа и счастье. Наконец, в завершение этой морали я решил рассмотреть различные занятия людей в этой жизни, чтобы поста­раться выбрать лучшее из них. Не касаясь занятий других, для себя я решил, что нет ничего лучшего, как продолжать те дела, которыми я занимаюсь, т. е. посвятить всю мою жизнь совершенствованию моего разума и подвигаться, на­сколько буду в силах, в познании истины по принятому мною методу. С тех пор как я стал пользоваться этим мето­дом, я испытал много раз чрезвычайное наслаждение, при­ятнее и чище которого вряд ли можно получить в этой жиз­ни. Открывая каждый день при помощи моего метода неко­торые, на мой взгляд, достаточно важные истины, обыкно­венно неизвестные другим людям, я переполнялся таким чувством удовлетворения, что все остальное для меня как бы не существовало. Кроме того, три предыдущих правила имели источником намерение продолжать собственное обу­чение: так как Бог дал каждому из нас некоторую способ­ность различать ложное от истинного, то я ни на минуту не счел бы себя обязанным следовать мнениям других, если бы не предполагал использовать собственную способность суждения для их проверки, когда наступит время. Следуя чужим мнениям, я не мог бы освободиться от сомнения, ес­ли бы не надеялся, что это не лишает меня возможности найти лучшие, буде таковые имеются. Наконец, я не мог бы ни ограничить свои желания, ни быть довольным, если бы не шел по пути, который, я был уверен, не только обеспечи­вал мне приобретение всех знаний, к которым я способен, но и вел к приобретению всех доступных мне истинных благ, тем более что наша воля стремится к какой-нибудь цели или избегает ее в зависимости от того, представляет ли ее наш разум хорошей или дурной. А потому достаточно правильно судить, чтобы правильно поступать, и достаточ­но самого правильного рассуждения, чтобы и поступать наилучшим образом, т. е. чтобы приобрести все добродете­ли и вместе с ними все доступные блага. Уверенность в том, что это так, не может не вызвать большое удовлетво­рение.

Утвердившись в этих правилах и поставив их рядом с истинами религии, которые всегда были первым предметом моей веры, я счел себя вправе избавиться от всех осталь­ных своих мнений. И надеясь, что лучше достигну цели, общаясь с людьми, чем оставаясь дома, у очага, где у меня возникли эти мысли, я, не дожидаясь окончания зимы, опять отправился путешествовать. Целых девять лет я ни­чем иным не занимался, как скитался по свету, стараясь быть более зрителем, чем действующим лицом, во всех ра­зыгрывавшихся передо мною комедиях. По поводу каждого предмета я размышлял в особенности о том, что может сде­лать его сомнительным и ввести нас в заблуждение, и меж­ду тем искоренял из моего ума все заблуждения, какие прежде могли в него закрасться. Но я не подражал, однако, тем скептикам, которые сомневаются только для того, что­бы сомневаться, и притворяются пребывающими в постоянной нерешительности. Моя цель, напротив, заключалась в том, чтобы достичь уверенности и, отбросив зыбучие нано­сы и пески, найти твердую почву. Это мне удавалось, ка­жется, довольно хорошо, тем более что при стараниях от­крыть ложность или сомнительность исследуемых положе­ний не с помощью слабых догадок, а посредством ясных и надежных рассуждений я не встречал ни одного сомнитель­ного положения, из которого нельзя было бы извлечь како­го-либо достаточно надежного заключения, хотя бы того, что в этом положении нет ничего достоверного. И подобно тому как при сломе старого здания обыкновенно сохраняют разрушенные части для постройки нового, так и я, разру­шая все свои мнения, которые считал плохо обоснованны­ми, делал разные наблюдения и приобретал опыт, послу­живший мне потом для установления новых, более надеж­ных мнений. В то же время я продолжал упражняться в принятом мною методе. Таким образом, стараясь вообще располагать свои мысли согласно его правилам, я время от времени отводил несколько часов специально на то, чтобы упражняться в приложении метода к трудным проблемам математики или других наук, которые я как бы уподоблял математическим, освобождая их от исходных положений других наук, по моему мнению недостаточно прочных. Примеры этого можно найти во многом, что изложено в данном томе. Таким-то образом, не отличаясь по види­мости от тех, чье единственное занятие – проводить в не­винности тихую жизнь, стремясь отделять удовольствия от пороков, и во избежание скуки при полном досуге прибе­гать ко всем пристойным удовольствиям, я жил, не продол­жая преследовать свою цель, и, кажется, преуспевал в поз­нании истины более, чем если бы занимался только чтением книг и посещением ученых людей.

Впрочем, эти девять лет протекли прежде, чем я принял какое-либо решение относительно трудностей, служащих обычно предметом споров между учеными, и начал обдумывать основания новой философии, более достоверной, чем общепринятая. Пример многих превосходных умов, кото­рые брались за это прежде меня, но, как мне казалось, бе­зуспешно, заставлял меня представлять себе дело окружен­ным такими трудностями, что я, может быть, долго еще не решился бы приступить к нему, если бы до меня не дошли слухи, будто я его успешно завершил. Не знаю, что дало повод к такому утверждению. Если я и содействовал немного этому своими речами, то лишь признаваясь в своем незнании более откровенно, чем это обыкновенно делают люди, чему-нибудь учившиеся, а может быть, и указывая основания, почему я сомневался во многих вещах, считав­шихся у других достоверными, но уж никак не хвастаясь каким-либо учением. Но так как у меня достаточно совести, чтобы не желать быть принятым за того, кем на самом деле не являюсь, я считал, что должен приложить все усилия, чтобы сделаться достойным сложившейся репутации. Ров­но восемь лет тому назад это желание побудило меня уда­литься от всех мест, где я мог иметь знакомства, и уеди­ниться здесь, в стране, где продолжительная война породи­ла такие порядки, что находящиеся здесь войска кажутся предназначенными только для того, чтобы с большой безо­пасностью пользоваться плодами мира, и где в толпе весь­ма деятельного народа, более заботящегося о своих делах, чем любопытного к чужим, я могу, не лишая себя всех удобств большого города, жить в таком уединении, как в са­мой отдаленной пустыне.

 

Часть четвертая

ДОВОДЫ, ДОКАЗЫВАЮЩИЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ БОГА

И БЕССМЕРТИЕ ДУШИ, ИЛИ ОСНОВАНИЯ МЕТАФИЗИКИ

 

<…> С давних пор я заме­тил, что в вопросах нравственности иногда необходимо мне­ниям, заведомо сомнительным, следовать так, как если бы они были бесспорны. Об этом уже было сказано выше. Но так как в это время я желал заняться исключительно разыс­канием истины, то считал, что должен поступить совсем наоборот, т. е. отбросить как безусловно ложное все, в чем мог вообразить малейший повод к сомнению, и посмотреть, не останется ли после этого в моих воззрениях чего-либо уже вполне несомненного. Таким образом, поскольку чув­ства нас иногда обманывают, я счел нужным допустить, что нет ни одной вещи, которая была бы такова, какой она нам представляется; и поскольку есть люди, которые оши­баются даже в простейших вопросах геометрии и допуска­ют в них паралогизмы, то я, считая и себя способным оши­баться не менее других, отбросил как ложные все доводы, которые прежде принимал за доказательства. Наконец, принимая во внимание, что любое представление, которое мы имеем в бодрствующем состоянии, может явиться нам и во сне, не будучи действительностью, я решился пред­ставить себе, что все когда-либо приходившее мне на ум не более истинно, чем видения моих снов. Но я тотчас обра­тил внимание на то, что в это самое время, когда я склонялся к мысли об иллюзорности всего на свете, было необходи­мо, чтобы я сам, таким образом рассуждающий, действи­тельно существовал. И заметив, что истина Я мыслю, следо­вательно, я существую столь тверда и верна, что самые сумасбродные предположения скептиков не могут ее поко­лебать, я заключил, что могу без опасений принять ее за первый принцип искомой мною философии.

Затем, внимательно исследуя, что такое я сам, я мог во­образить себе, что у меня нет тела, что нет ни мира, ни места, где я находился бы, но я никак не мог представить себе, что вследствие этого я не существую; напротив, из того, что я сомневался в истине других предметов, ясно и несомненно следовало, что я существую. А если бы я пере­стал мыслить, то, хотя бы все остальное, что я когда-либо себе представлял, и было истинным, все же не было основа­ния для заключения о том, что я существую. Из этого я узнал, что я – субстанция, вся сущность, или природа, которой состоит в мышлении и которая для своего бытия не нуждается ни в каком месте и не зависит ни от какой материальной вещи. Таким образом, мое я, душа, которая делает меня тем, что я есмь, совершенно отлична от тела и ее легче познать, чем тело; и если бы его даже вовсе не было, она не перестала бы быть тем, что она есть.

Затем я рассмотрел, что вообще требуется для того, чтобы то или иное положение было истинно и достоверно; ибо, найдя одно положение достоверно истинным, я должен был также знать, в чем заключается эта достоверность. И, заметив, что в истине положения Я мыслю, следова­тельно, я существую меня убеждает единственно ясное представление, что для мышления надо существовать, я заключил, что можно взять за общее правило следующее: все представляемое нами вполне ясно и отчетливо – истинно. Однако некоторая трудность заключается в пра­вильном различении того, что именно мы способны пред­ставлять себе вполне отчетливо.

Вследствие чего, размышляя о том, что, раз я сомне­ваюсь, значит, мое бытие не вполне совершенно, ибо я вполне ясно различал, что полное постижение – это нечто большее, чем сомнение, я стал искать, откуда я приобрел способность мыслить о чем-нибудь более совершенном, чем я сам, и понял со всей очевидностью, что это должно прий­ти от чего-либо по природе действительно более совершен­ного. Что касается мыслей о многих других вещах, находя­щихся вне меня, – о небе, Земле, свете, тепле и тысяче дру­гих, то я не так затруднялся ответить, откуда они явились.

Ибо, заметив, что в моих мыслях о них нет ничего, что ставило бы их выше меня, я мог думать, что если они истинны, то это зависит от моей природы, насколько она наделена некоторыми совершенствами; если же они ложны, то они у меня от бытия, т. е. они находятся во мне потому, что у меня чего-то недостает. Но это не может от­носиться к идее существа более совершенного, чем я: получить ее из ничего – вещь явно невозможная. Посколь­ку неприемлемо допускать, чтобы более совершенное было следствием менее совершенного, как и предполагать возникновение какой-либо вещи из ничего, то я не мог сам ее создать. Таким образом, оставалось допустить, что эта идея была вложена в меня тем, чья природа совершеннее моей и кто соединяет в себе все совершенства, доступные моему воображению, – одним словом, Богом. К этому я добавил, что, поскольку я знаю некоторые совершенства, каких у меня самого нет, то я не являюсь единственным сущест­вом, обладающим бытием (если вы разрешите, я восполь­зуюсь здесь терминами схоластически), и что по необходи­мости должно быть некоторое другое существо, более со­вершенное, чем я, от которого я завишу и от которого полу­чил все, что имею. Ибо если бы я был один и не зависел ни от кою другого, так что имел бы от самого себя то немногое, что я имею общего с высшим существом, то мог бы на том же основании получить от самого себя и все остальное, чего, я знаю, мне недостает. Таким образом, я мог бы сам стать бесконечным, вечным, неизменным, всеведущим, всемогущим и, наконец, обладал бы всеми со­вершенствами, какие я могу усмотреть у Бога. Соответст­венно этим последним соображениям, для того чтобы по­знать природу Бога, насколько мне это доступно, мне оста­валось только рассмотреть все, о чем я имею представление, с точки зрения того, является ли обладание ими совершен­ством или нет, и я обрел бы уверенность в том, что все то, что носит признаки несовершенства, в нем отсутствует, а все совершенное находится в нем. Таким образом, я ви­дел, что у него не может быть сомнений, непостоянства, грусти и тому подобных чувств, отсутствие которых радо­вало бы меня. Кроме того, у меня были представления о многих телесных и чувственных предметах, ибо, хотя я и предполагал, что грежу и все видимое или воображаемое мною является ложным, я все же не мог отрицать того, что представления эти действительно присутствовали в моем мышлении. Но, познав отчетливо, что разумная природа во мне отлична от телесной, и сообразив, что всякое соединение свидетельствует о зависимости, а зависимость очевидно является недостатком, я заключил отсюда, что состоять из двух природ не было бы совершенством для Бога и, следо­вательно, он не состоит из них. А если в мире и имеются какие-либо тела, какие-либо интеллигенции или иные при­роды, не имеющие всех совершенств, то существование их должно зависеть от его могущества, так что без него они не могли бы просуществовать и одного мгновения.

После этого я решил искать другие истины. Я остано­вился на объекте геометров, который я представлял себе непрерывным телом, или пространством, неограниченно простирающимся в длину, ширину и высоту или глубину, делимым на разные части, которые могут иметь разную форму и величину и могут двигаться и перемещаться любым образом (так как геометры наделяют свой объект всеми этими свойствами), и просмотрел некоторые из про­стейших геометрических доказательств. Приняв во внима­ние то, что большая достоверность, которую им все при­писывают, основывается – в соответствии с правилом, в свое время мною указанным, – лишь на очевидности, я за­метил, с другой стороны, что в них самих нет ничего, что убеждало бы меня в самом существовании этого объекта геометров. Например, я ясно видел, что, если дан треуголь­ник, необходимо заключить, что сумма трех углов его равна двум прямым, но еще я не видел в этом ничего, что бы убеждало меня в существовании в мире какого-либо треугольника. А между тем, возвращаясь к рассмотрению идеи, какую я имел о совершенном существе, я находил, что существование заключается в представлении о нем точно так же, как в представлении о треугольнике – ра­венство его углов двум прямым или как в представлении о сфере – одинаковое расстояние всех ее частей от центра, или еще очевиднее. А потому утверждение, что Бог – совершеннейшее существо – есть, или существует, по меньшей мере настолько же достоверно, насколько досто­верно геометрическое доказательство.

Причина, почему многие убеждены, что трудно познать Бога и уразуметь, что такое душа, заключается в том, что они никогда не поднимаются умом выше того, что может быть познано чувствами, и так привыкли рассматривать все с помощью воображения, которое представляет собой лишь частный род мышления о материальных вещах, что все, чего нельзя вообразить, кажется им непонятным. Это явствует также из того, что даже философы держатся в своих учениях правила, что не может быть ничего в разуме, чего прежде не было в чувствах, а ведь идеи Бога и души там никогда не было. Мне кажется, что те, кто хочет поль­зоваться воображением, чтобы понять эти идеи, поступают так, как если бы они хотели пользоваться зрением, чтобы услышать звук или обонять запах, но с той, впрочем, раз­ницей, что чувство зрения убеждает нас в достоверности предметов не менее, нежели чувства слуха и обоняния, тогда как ни воображение, ни чувства никогда не могут убедить нас в чем-либо, если не вмешается наш разум. Наконец, если существуют еще люди, которых и приве­денные доводы не убедят в существовании Бога и их души, то пусть они узнают, что все другое, во что они, быть может, верят больше, как, например, что они имеют тело, что есть звезды, Земля и тому подобное, – все это менее достоверно. Ибо хотя есть моральная уверенность в подлинности этих вещей, так что в них невозможно сомневаться, не впадая в чудачество, однако, когда дело касается метафизической достоверности, то нельзя, не отступая от разумности, от­рицать, что есть основание не быть в них вполне уверен­ным. Стоит только отметить, что точно так же можно во­образить во сне, что мы имеем другое тело, видим другие звезды, другую Землю, тогда как на самом деле ничего этого нет. Ибо откуда мы знаем, что мысли, приходящие во сне, более ложны, чем другие? Ведь часто они столь же живы и выразительны. Пусть лучшие умы разбираются в этом, сколько им угодно; я не думаю, чтобы они могли при­вести какое-нибудь основание, достаточное, чтобы устранить это сомнение, если не предположить бытие Бога. Ибо, во-первых, само правило, принятое мною, а именно что вещи, которые мы представляем себе вполне ясно и отчет­ливо, все истинны, имеет силу только вследствие того, что Бот есть, или существует, и является совершенным су­ществом, от которого проистекает все, что есть в нас. Отсюда следует, что наши идеи или понятия, будучи реальностями и происходя от Бога, в силу этого не могут не быть истинными во всем том, что в них есть ясного и от­четливого. И если мы довольно часто имеем представления, заключающие в себе ложь, то это именно те представления, которые содержат нечто смутное и темное, по той причине, что они причастны небытию. Они в нас только потому неясны и сбивчивы, что мы не вполне совершенны. Очевидно, что одинаково недопустимо, чтобы ложь или несовершенство как таковые проистекали от Бога и чтобы истина или совершенство происходили от небытия. Но если бы мы вовсе не знали, что все, что есть в нас реального и истинного, происходит от существа совершенного и беско­нечного, то, как бы ясны и отчетливы ни были наши пред­ставления, мы не имели бы никакого основания быть уверенными в том, что они обладают совершенством истины.

После того как познание Бога и души подтвердило упо­мянутое правило, легко понять, что сновидения нисколько не должны заставлять нас сомневаться в истине мыслей, которые мы имеем наяву. Если бы случилось, что во сне пришли вполне отчетливые мысли, например, геометр на­шел какое-нибудь новое доказательство, то его сон не мешал бы этому доказательству быть верным. Что же касается самого обыкновенного обмана, вызываемого на­шими снами и состоящего в том, что они представляют нам различные предметы точно так, как их представляют наши внешние чувства, то неважно, что этот обман дает повод сомневаться в истине подобных представлений, так как они могут дополню часто обманывать нас и без сна. Так, больные желтухой видят все в желтом цвете, звезды и другие слишком отдаленные предметы кажутся мною меньше, чем они есть на самом деле. И наконец, спим ли мы или бодрствуем, мы должны доверяться в суждениях наших только очевидности нашего разума. Надлежит заме­тить, что я говорю о нашем разуме, а отнюдь не о нашем воображении или наших чувствах. Хотя Солнце мы видим ясно, однако мы не должны заключать, что оно такой величины, как мы его видим; можно так же отчетливо пред­ставить себе львиную голову на теле козы, но вовсе не следует заключать отсюда, что на свете существует химера.

Ибо разум вовсе не требует, чтобы все подобным об­разом видимое или воображаемое нами было истинным, но он ясно указывает, что все наши представления или поня­тия должны иметь какое-либо основание истины, ибо не­возможно, чтобы Бог, всесовершенный и всеправедный, вложил их в нас без такового. А так как наши рассуждения во время сна никогда не бывают столь ясными и целост­ными, как во время бодрствования, хотя некоторые пред­ставляющиеся нам образы бывают иногда так же живы и выразительны, то разум указывает нам, что в мыслях наших, не могущих быть всегда верными по причине на­шего несовершенства, во время бодрствования должно быть больше правды, чем во время сна. <…>

 

Декарт Р. Сочинения в 2 т. Т. 1. М., 1989.

 

Наверх