Френсис Бэкон
Новый Органон
|
Афоризмы об
истолковании природы
и царстве человека
I Человек, слуга и истолкователь природы, столько
совершает и понимает, сколько постиг в ее порядке делом или размышлением, и
свыше этого он не знает и не может. II Ни голая рука, ни предоставленный самому себе
разум не имеют большой силы. Дело совершается орудиями и вспоможениями, которые
нужны разуму не меньше, чем руке. И как орудия руки дают или направляют
движение, так и умственные орудия дают разуму указания или предостерегают
его. III Знание и могущество человека совпадают, ибо
незнание причины затрудняет действие. Природа побеждается только подчинением
ей, и то, что в созерцании представляется причиной, в действии представляется
правилом. IV В действии человек не может ничего другого, как
только соединять и разъединять тела природы. Остальное природа совершает
внутри себя. VII Мы видим в книгах и в предметах многочисленные
порождения ума и руки. Но все это разнообразие состоит в дальнейшем изощрении
и комбинациях немногих уже известных вещей, а не в множестве аксиом .
VIII Даже тем, что уже открыто, люди обязаны больше
случаю и опыту, чем наукам . Науки же, коими мы теперь обладаем,
суть не что иное. как некое сочетание уже известного, а не способы открытия и
указания новых дел. Х Тонкость природы во много раз превосходит
тонкость чувств и разума, так что все эти прекрасные созерцания, размышления,
толкования – бессмысленная вещь; только нет того, кто бы это видел. XI Как науки, которые теперь имеются, бесполезны
для новых открытий, так и логика, которая теперь имеется, бесполезна для
открытия знаний. XII Логика, которой теперь пользуются, скорее служит
укреплению и сохранению заблуждений, имеющих свое основание в общепринятых
понятиях, чем отысканию истины. Поэтому она более вредна, чем полезна. XIII Силлогизм не приложим к принципам знаний, он
бесплодно прилагаем к средним аксиомам, так как далеко не соответствует
тонкости природы. Поэтому он подчиняет себе мнения, а не предметы. XIV Силлогизмы состоят из предложений, предложения
из слов, а слова суть знаки понятий. Поэтому если сами понятия, составляя
основу всего, спутаны и необдуманно отвлечены от вещей, то нет ничего
прочного в том, что построено на них. Поэтому единственная надежда – в
истинной индукции. XV Ни в логике, ни в физике в понятиях нет ничего
здравого. "Субстанция", "качество", "действие",
"страдание", даже "бытие" не являются хорошими понятиями;
еще менее того – понятия: "тяжелое", "легкое",
"густое", "разреженное", "влажное",
"сухое", "порождение", "разложение",
"притяжение", "отталкивание", "элемент",
"материя", "форма" и прочие такого же рода. Все они
вымышлены и плохо определены. XVI Понятия низших видов – "человек",
"собака", "голубь" – и непосредственных восприятии
чувства – "жар", "холод", "белое",
"черное" – не обманывают нас явно, но и они иногда становятся
смутными из-за текучести материи и смешения вещей. Остальные же понятия,
которыми люди до сих пор пользуются, суть уклонения, должным методом не
отвлеченные от вещей и не выведенные из них. XVIII То, что до сих пор открыто науками, почти
целиком относится к области обычных понятий. Для того чтобы проникнуть в
глубь и в даль природы, необходимо более верным и осторожным путем отвлекать
от вещей как понятия, так и аксиомы и вообще необходима лучшая и более
надежная работа разума. XIX Два пути существуют и могут существовать для
отыскания и открытия истины. Один воспаряет от ощущений и частностей к
наиболее общим аксиомам и, идя от этих оснований и их непоколебимой
истинности, обсуждает и открывает средние аксиомы. Этим путем и пользуются
ныне. Другой же путь: выводит аксиомы из ощущений и частностей, поднимаясь
непрерывно и постепенно, пока наконец не приходит к наиболее общим аксиомам.
Это путь истинный, но не испытанный. XX Разум, предоставленный самому себе, вступает на
тот же путь, на какой ведут правила диалектики, а именно на первый. Ибо дух
стремится подняться к наиболее общему, чтобы там успокоиться, и слишком скоро
начинает пренебрегать опытом. Но это зло еще увеличила диалектика своими
пышными диспутами. XXI Разум, предоставленный самому себе, если это ум
трезвый, терпеливый и упорный (особенно, если ему не мешают усвоенные ранее
учения), пытается отчасти идти по второму, истинному пути, но с малым
успехом, Ибо разум, если им не управляют и не помогают ему, бессилен и вовсе
не способен преодолеть темноту вещей. XXII Оба эти пути исходят из ощущений и частностей и
завершаются в высших общностях. Но различие их неизмеримо. Ибо один лишь
бегло касается опыта и частностей, другой надлежащим образом задерживается на
них. Один сразу же устанавливает некие общности, абстрактные и бесполезные,
другой постепенно поднимается к тому. что действительно более сообразно
природе. XXIII Немалое различие существует между идолами
человеческого ума и идеями божественного разума, т. е. между пустыми мнениями
и истинными признаками и подлинными чертами созданий природы, каковыми они
открываются. XXIV Никоим образом не может быть, чтобы аксиомы,
установленные рассуждением, имели силу для открытия новых дел, ибо тонкость
природы во много раз превосходит тонкость рассуждений. Но аксиомы,
отвлеченные должным образом из частностей, в свою очередь легко указывают и
определяют новые частности и таким путем делают науки действенными. XXV Аксиомы, которыми ныне пользуются, проистекают
из скудного и простого опыта и немногих частностей, которые обычно
встречаются, и почти соответствуют этим фактам и их объему. Поэтому нечего
удивляться, если эти аксиомы не ведут к новым частностям. Если же, паче
чаяния, открывается пример, который ранее не был известен, аксиому спасают посредством
какой-либо прихотливой дистинкции, между тем как истиннее было бы исправить
самое аксиому. XXVI Познание, которое мы обычно применяем в изучении
природы, мы будем для целей обучения называть предвосхищением природы,
потому что оно поспешно и незрело. Познание же, которое должным образом извлекаем
из вещей, мы будем называть истолкованием природы. XXVII Предвосхищения составляют достаточно твердое
основание для согласия. Ведь если люди станут безумствовать по одному образу
и форме, они достаточно хорошо могут прийти к согласию между собой. XXVIII Для достижения согласия предвосхищения даже
много сильнее, чем истолкования, ибо, почерпнутые из немногих примеров, и
притом из тех, которые чаще всего встречаются, они тотчас захватывают разум и
наполняют фантазию, тогда как истолкования, почерпнутые из разнообразных и
далеко рассеянных вещей, напротив, не могут сразу пронизать наш разум.
Поэтому они для общего мнения должны казаться странными и непонятными, как бы
подобными таинствам веры. XXIX Пользование предвосхищениями и диалектикой уместно
в науках, основанных на мнениях и воззрениях, ибо их дело достигнуть
согласия, а не знания вещей. XXX Если бы даже гении всех времен сошлись и
объединили свои усилия, то и тогда с помощью предвосхищений они все же не
могли бы повести науки далеко вперед, ибо коренные ошибки, сделанные при
первых усилиях ума, не излечиваются превосходством последующих действий и
лекарств. XXXI Тщетно ожидать большого прибавления в знаниях от
введения и прививки нового к старому. Должно быть совершено обновление до последних
основ, если мы не хотим вечно вращаться в круге с самым ничтожным движением
вперед. XXXII Честь старых, да и всех вообще авторов остается
нерушимой, ибо производится сравнение не умственных способностей или дарований,
а путей познания. Я же исполняю не дело судьи, а дело указующего. XXXIII Нельзя (скажем это открыто) из предвосхищений
(т. е. из оснований, коими обычно пользуются) вывести правильное суждение о
нашем пути и о том, что этим путем найдено. Ибо не должно прибегать к суду
того, чти само подлежит суду. XXXV Борджиа сказал о походе французов в Италию, что
они пришли с мелом в руках, чтобы отмечать себе пристанища, а не с оружием,
чтобы силой проложить себе дорогу . Таков и наш способ: пусть наше
учение постепенно проникает в души, способные и готовые его принять. Споры
неуместны там, где мы расходимся в началах, в самих понятиях и даже в формах
доказательств. XXXVI Нам остается единственный и простой путь
передачи. Мы должны привести людей к самим частностям, к их рядам и
сочетаниям. Пусть люди на время прикажут себе отречься от своих понятий и
пусть начнут свыкаться с самими вещами. XXXVII Рассуждения тех, кто проповедовал акаталепсию, и
наш путь в истоках своих некоторым образом соответствуют друг другу. Однако в
завершении они бесконечно расходятся и противополагаются одно другому. Те
просто утверждают, что ничто не может быть полезно. Мы же утверждаем, что в
природе тем путем, которым ныне пользуются, немногое может быть познано. Те в
дальнейшем рушат достоверность разума и чувств, мы же отыскиваем и доставляем
им средства помощи. XXXVIII Идолы и ложные понятия, которые уже пленили
человеческий разум и глубоко в нем укрепились, так владеют умом людей, что
затрудняют вход истине, но, если даже вход ей будет дозволен и предоставлен,
они снова преградят путь при самом обновлении наук и будут ему
препятствовать, если только люди, предостереженные, не вооружатся против них,
насколько возможно. XXXIX Есть четыре вида идолов, которые осаждают умы
людей . Для того чтобы изучать их, дадим им имена. Назовем первый
вид идолами рода, второй -- идолами пещеры, третий -- идолами
площади и четвертый -- идолами театра. XLI Идолы рода находят основание в самой природе человека, в
племени или самом роде людей, ибо ложно утверждать, что чувства человека есть
мера вещей. Наоборот, все восприятия как чувства, так и ума покоятся на
аналогии человека, а не на аналогии мира. Ум человека уподобляется неровному
зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в
искривленном и обезображенном виде. XLII Идолы пещеры суть заблуждения отдельного человека .
Ведь у каждого помимо ошибок, свойственных роду человеческому, есть своя
особая пещера, которая ослабляет и искажает свет природы. Происходит это или
от особых прирожденных свойств каждого, или от воспитания и бесед с другими,
или от чтения книг и от авторитетов, перед какими кто преклоняется, или
вследствие разницы во впечатлениях, зависящей от того, получают ли их души
предвзятые и предрасположенные или же души хладнокровные и спокойные, или по
другим причинам. Так что дух человека, смотря по тому, как он расположен у
отдельных людей, есть вещь переменчивая, неустойчивая и как бы случайная. Вот
почему Гераклит правильно сказал, что люди ищут знаний в малых мирах, а не в
большом или общем мире. XLIII Существуют еще идолы, которые происходят как бы
в силу взаимной связанности и сообщества людей. Эти идолы мы называем, имея в
виду порождающее их общение и сотоварищество людей, идолами площади.
Люди объединяются речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению толпы.
Поэтому плохое и нелепое установление слов удивительным образом осаждает
разум. Определения и разъяснения, которыми привыкли вооружаться и охранять
себя ученые люди, никоим образом не помогают делу. Слова прямо насилуют разум,
смешивают все и ведут людей к пустым и бесчисленным спорам и толкованиям. XLIV Существуют, наконец, идолы, которые вселились в
души людей из разных догматов философии, а также из превратных законов
доказательств. Их мы называем идолами театра, ибо мы считаем, что,
сколько есть принятых или изобретенных философских систем, столько поставлено
и сыграно комедий, представляющих вымышленные и искусственные миры. Мы
говорим это не только о философских системах, которые существуют сейчас или
существовали некогда, так как сказки такого рода могли бы быть сложены и
составлены во множестве; ведь вообще у весьма различных ошибок бывают почти
одни и те же причины. При этом мы разумеем здесь не только общие философские
учения, но и многочисленные начала и аксиомы наук, которые получили силу
вследствие предания, веры и беззаботности. Однако о каждом из этих родов
идолов следует более подробно и определенно сказать в отдельности, дабы
предостеречь разум человека. Человеческий разум не сухой свет, его окропляют
воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее
верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное – потому что
нет терпения продолжать исследование; трезвое – ибо оно неволит надежду;
высшее в природе – из-за суеверия; свет опыта – из-за надменности и презрения
к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное; парадоксы
– из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом способов, иногда незаметных,
страсти пятнают и портят разум. L Но в наибольшей степени запутанность и
заблуждения человеческого ума происходят от косности, несоответствия и обмана
чувств, ибо то, что возбуждает чувства, предпочитается тому, что сразу чувств
не возбуждает, хотя бы это последнее и было лучше. Поэтому созерцание
прекращается, когда прекращается взгляд, так что наблюдение невидимых вещей
оказывается недостаточным или отсутствует вовсе. Поэтому все движение духов,
заключенных в осязаемых телах, остается скрытым и недоступным людям. Подобным
же образом остаются скрытыми более тонкие превращения в частях твердых тел –
то, что принято обычно называть изменением, тогда как это на самом деле
перемещение мельчайших частиц. Между тем без исследования и выяснения этих
двух вещей, о которых мы сказали, нельзя достигнуть ничего значительного в
природе в практическом отношении. Далее, и сама природа воздуха и всех тел,
которые превосходят воздух тонкостью (а их много), почти неизвестна. Чувство
само по себе слабо и заблуждается, и немногого стоят орудия, предназначенные
для усиления и обострения чувств. Всего вернее истолкование природы достигается
посредством наблюдений в соответствующих, целесообразно поставленных опытах.
Здесь чувство судит только об опыте, опыт же – о природе и о самой вещи. LI Человеческий ум по природе своей устремлен на
абстрактное и текучее мыслит как постоянное. Но лучше рассекать природу на
части, чем абстрагироваться. Это и делала школа Демокрита, которая глубже,
чем другие, проникла в природу. Следует больше изучать материю, ее внутреннее
состояние и изменение состояния, чистое действие и закон действия или
движения , ибо формы суть выдумки человеческой души, если только
не называть формами эти законы действия. LII Таковы те идолы, которых мы называем идолами
рода. Они происходят или из единообразия субстанции человеческого духа, или
из его предвзятости, или из его ограниченности, или из неустанного его
движения, или из внушения страстей, или из неспособности чувств, или из
способа восприятия. LIII Идолы пещеры происходят из присущих каждому
свойств как души, так и тела, а также из воспитания, из привычек и
случайностей. Хотя этот род идолов разнообразен и многочислен, все же укажем
на те из них, которые требуют больше всего осторожности и больше всего
способны совращать и загрязнять ум. LIV Люди любят или те частные науки и теории,
авторами и изобретателями которых они считают себя, или те, в которые они
вложили больше всего труда и к которым они больше всего привыкли. Если люди
такого рода посвящают себя философии и общим теориям, то под воздействием
своих предшествующих замыслов они искажают и портят их. Это больше всего
заметно у Аристотеля, который свою натуральную философию совершенно предал
своей логике и тем сделал ее сутяжной и почти бесполезной. Химики также на
немногих опытах в лаборатории основали свою фантастическую и малопригодную
философию. Более того, Гильберт после усердных упражнений в изучении магнита
тотчас придумал философию, соответствующую тому, что составляло для него
преобладающий интерес. Самое большое и как бы коренное различие умов в
отношении философии и наук состоит в следующем. Одни умы более сильны и
пригодны для того, чтобы замечать различия в вещах, другие – для того, чтобы
замечать сходство вещей. Твердые и острые умы могут сосредоточить свои
размышления, задерживаясь и останавливаясь на каждой тонкости различий. А умы
возвышенные и подвижные распознают и сопоставляют тончайшие вездеприсущие
подобия вещей. Но и те и другие умы легко заходят слишком далеко в погоне
либо за подразделениями вещей, либо за тенями. LVI Одни умы склонны к почитанию древности, другие
увлечены любовью к новизне. Но немногие могут соблюсти такую меру, чтобы и не
отбрасывать то, что справедливо установлено древними, и не пренебречь тем,
что верно предложено новыми. Это наносит большой ущерб философии и наукам,
ибо это скорее следствие увлечения древним и новым, а не суждения о них.
Истину же надо искать не в удачливости какого-либо времени, которая непостоянна,
а в свете опыта природы, который вечен. Поэтому нужно отказаться от этих устремлений и
смотреть за тем, как бы они не подчинили себе ум. LVII Созерцания природы и тел в их простоте
размельчают и расслабляют разум; созерцания же природы и тел в их сложности и
конфигурации оглушают и парализуют разум. Это более всего заметно в школе
Левкиппа и Демокрита, если поставить ее рядом с учениями других философов.
Ибо эта школа так погружена в части вещей, что пренебрегает их построением;
другие же так воодушевлены созерцанием строения вещей, что не проникают в
простоту природы. Поэтому эти созерцания должны чередоваться и сменять друг
друга с тем, чтобы разум сделался одновременно проницательным и восприимчивым
и чтобы избежать указанных нами опасностей и тех идолов, которые из них
проистекают. LVIII Осмотрительность в созерцаниях должна быть
такова, чтобы не допустить и изгнать идолы пещеры, кои преимущественно
происходят либо из господства прошлого опыта, либо от избытка сопоставления и
разделения, либо из склонности к временному, либо из обширности и ничтожности
объектов. Вообще пусть каждый созерцающий природу вещей считает сомнительным
то, что особенно сильно захватило и пленило его разум. Необходима большая
предосторожность в случаях такого предпочтения, чтобы разум остался уравновешенным
и чистым. LIX Но тягостнее всех идолы площади, которые
проникают в разум вместе со словами и именами. Люди верят, что их разум
повелевает словами. Но бывает и так, что слова обращают свою силу против
разума. Это сделало науки и философию софистическими и бездейственными.
Большая же часть слов имеет своим источником обычное мнение и разделяет вещи
в границах, наиболее очевидных для разума толпы. Когда же более острый разум
и более прилежное наблюдение хотят пересмотреть эти границы, чтобы они более
соответствовали природе, слова становятся помехой. Отсюда и получается, что
громкие и торжественные диспуты ученых часто превращаются в споры
относительно слов и имен, а благоразумнее было бы (согласно обычаю и мудрости
математиков) с них и начать для того, чтобы посредством определений привести
их в порядок. Однако и такие определения вещей, природных и материальных, не
могут исцелить этот недуг, ибо и сами определения состоят из слов, а слова
рождают слова, так что было бы необходимо дойти до частных примеров, их рядов
и порядка, как я скоро и скажу, когда перейду к способу и пути установления
понятий и аксиом. LX Идолы, которые навязываются разуму словами,
бывают двух родов. Одни -- имена несуществующих вещей (ведь подобно тому как
бывают вещи, у которых нет имени, потому что их не замечают, так бывают и
имена, за которыми нет вещей, ибо они выражают вымысел); другие -- имена
существующих вещей, но неясные, плохо определенные и необдуманно и
необъективно отвлеченные от вещей. Имена первого рода: "судьба",
"перводвигатель", "круги планет", "элемент
огня" и другие выдумки такого же рода, которые проистекают из пустых и
ложных теорий. Этот род идолов отбрасывается легче, ибо для их искоренения
достаточно постоянного опровержения и устаревания теорий. Но другой род сложен и глубоко укоренился. Это
тот, который происходит из плохих и неумелых абстракций. Для примера возьмем
какое-либо слово -- хотя бы "влажность" – и посмотрим, согласуются
ли между собой различные случаи, обозначаемые этим словом. Окажется, что
слово "влажность" есть не что иное, как смутное обозначение
различных действий, которые не допускают никакого объединения или сведения.
Оно обозначает и то, что легко распространяется вокруг другого тела; и то,
что само по себе не имеет устойчивости; и то, что движется во все стороны; и
то, что легко разделяется и рассеивается; и то, что легко соединяется и
собирается; и то, что легко течет и приходит в движение; и то, что легко
примыкает к другим телам и их увлажняет; и то, что легко обращается в жидкое
или тает, если перед тем пребывало твердым. Поэтому, если возникает вопрос о
применимости этого слова, то, взяв одно определение, получаем, что пламя
влажно, а взяв другое – что воздух не влажен. При одном – мелкая пыль влажна,
при другом – стекло влажно. И так становится вполне ясным, что это понятие
необдуманно отвлечено только от воды и от обычных жидкостей без какой бы то
ни было должной проверки. Тем не менее в словах имеют место различные
степени негодности и ошибочности. Менее порочен ряд названий субстанций,
особенно низшего вида и хорошо очерченных (так, понятия "мел",
"глина" хороши, а понятие "земля" дурно); более порочный
род – такие действия, как производить, портить, изменять; наиболее порочный
род – такие качества (исключая непосредственные восприятия чувств), как
тяжелое, легкое, тонкое, густое и т. д. Впрочем, в каждом роде одни понятия
по необходимости должны быть немного лучше других, смотря по тому, как
воспринимается человеческими чувствами множество вещей. LXI Идолы театра не врождены и не проникают в разум
тайно, а открыто передаются и воспринимаются из вымышленных теорий и из
превратных законов доказательств. Однако попытка опровергнуть их решительно
не соответствовала бы тому, что сказано нами. Ведь если мы не согласны ни
относительно оснований, ни относительно доказательств, то невозможны никакие
доводы к лучшему. Честь древних остается незатронутой, у них ничего не
отнимается, потому что вопрос касается только пути. Как говорится, хромой,
идущий по дороге, опережает того, кто бежит без дороги. Очевидно и то, что,
чем более ловок и быстр бегущий по бездорожью, тем больше будут его
блуждания. Наш же путь открытия наук таков, что он немногое
оставляет остроте и силе дарований, но почти уравнивает их. Подобно тому как
для проведения прямой линии или описания совершенного круга много значат
твердость, умелость и испытанность руки, если действовать только рукой, --
мало или совсем ничего не значит, если пользоваться циркулем и линейкой. Так
обстоит и с нашим методом. Однако, хотя отдельные опровержения здесь не нужны,
надо кое-что сказать о видах и классах этого рода теорий. Затем также и о
внешних признаках их слабости и, наконец, о причинах такого злосчастного
долгого и всеобщего согласия в заблуждении, чтобы приближение к истине было
менее трудным и чтобы человеческий разум охотнее очистился и отверг идолы. LXII Идолы театра или теорий многочисленны, и их
может быть еще больше, и когда-нибудь их, возможно, и будет больше. Если бы в
течение многих веков умы людей не были заняты религией и теологией и если бы
гражданские власти, особенно монархические, не противостояли такого рода
новшествам, пусть даже умозрительным, и, обращаясь к этим новшествам, люди не
навлекали на себя опасность и не несли ущерба в своем благосостоянии, не
только не получая наград, но еще и подвергаясь презрению и
недоброжелательству, то, без сомнения, были бы введены еще многие философские
и теоретические школы, подобные тем, которые некогда в большом разнообразии
процветали у греков. Подобно тому как могут быть измышлены многие
предположения относительно явлений небесного эфира, точно так же и в еще
большей степени могут быть образованы и построены разнообразные догматы
относительно феноменов философии. Вымыслам этого театра свойственно то же, что
бывает и в театрах поэтов, где рассказы, придуманные для сцены, более слажены
и красивы и скорее способны удовлетворить желания каждого, нежели правдивые
рассказы из истории. Содержание же философии вообще образуется путем
выведения многого из немногого или немногого из многого, так что в обоих
случаях философия утверждается на слишком узкой основе опыта и естественной
истории и выносит решения из меньшего, чем следует. Так, философы
рационалистического толка выхватывают из опыта разнообразные и тривиальные
факты, не познав их точно, не изучив и не взвесив прилежно. Все остальное они
возлагают на размышления и деятельность ума. Есть ряд других философов, которые, усердно и
тщательно потрудившись над немногими опытами, отважились вымышлять и выводить
из них свою философию, удивительным образом извращая и толкуя все остальное
применительно к ней. Существует и третий род философов, которые под
влиянием веры и почитания примешивают к философии богословие и предания.
Суетность некоторых из них дошла до того, что они выводят науки от духов и
гениев. Таким образом, корень заблуждений ложной философии троякий: софистика,
эмпирика и суеверие. LXIII Наиболее заметный пример первого рода являет
Аристотель, который своей диалектикой испортил естественную философию. <…>
Пусть не смутит кого-либо то, что и его книгах "О животных",
"Проблемы" и в других его трактатах часто встречается обращение к
опыту. Ибо его решение принято заранее, и он не обратился к опыту, как
должно, для установления своих мнений и аксиом; но, напротив, произвольно
установив свои утверждения, он притягивает к своим мнениям искаженный опыт,
как пленника. Так что в этом отношении его следует обвинить больше, чем его
новых последователей (род схоластических философов), которые вовсе
отказывались от опыта. LXV Извращение философии, вызываемое примесью
суеверия или теологии, идет еще дальше и приносит величайшее зло философиям в
целом и их частям. Ведь человеческий разум не менее подвержен впечатлениям от
вымысла, чем впечатлениям от обычных понятий, философия сутяжная и
софистическая запутывает разум, другая же философия, полная вымыслов и как бы
поэтическая, больше льстит ему. Ибо в людях не меньше честолюбия разума, чем
честолюбия воли, особенно в глубоких и возвышенных дарованиях. <…>Поэтому спасительно будет, если трезвый
ум отдаст вере лишь то, что ей принадлежит. LXVII Надо также предостеречь разум против той
неумеренности, с которой философы выражают свое согласие или несогласие с
чем-либо. Ибо такого рода неумеренность явно укрепляет идолы и как бы их
увековечивает, так что не остается и доступа для их ниспровержения. Существуют две ошибочные крайности. В одну
впадают те, которые легко приходят к окончательным утверждениям и делают
науки докторальными и догматическими. В другую – те, кто ввел акаталепсию и
смутные, расплывчатые умозрения. Ошибка первого рода подавляет разум, ошибка
второго рода ослабляет его. Так философия Аристотеля уничтожила полемическими
опровержениями остальные философии, наподобие того как поступают оттоманские
султаны со своими братьями , и обо всем вынесла решение. Она сама
заново ставит вопросы, по своему усмотрению разрешает их, так что все
оказывается несомненным и определенным. Это сохраняет силу и находит
применение и у ее последователей. Школа Платона ввела акаталепсию сначала как бы
для забавы и насмешки, из ненависти к древним софистам – Протагору, Гиппию и
остальным, которые больше всего боялись показаться сомневающимися в чем-либо.
Новая же Академия возвела акаталепсию в догму и открыто провозгласила ее.
Хотя это более достойно, нежели выносить произвольные решения, <…> все
же человеческая душа, раз она отчаялась найти истину, становится менее
деятельной. Отсюда получается, что люди более склонны к занимательным спорам
и разговорам и к блужданию от одной вещи к другой, чем к строгому
исследованию. Но, как мы уже вначале сказали и постоянно говорим, не следует
лишать значения человеческий разум и чувства, как бы слабы они ни были, но
следует оказывать им помощь. LXVIII Итак, об отдельных видах идолов и об их проявлениях
мы уже сказали. Все они должны быть отвергнуты и отброшены твердым и
торжественным решением, и разум должен быть совершенно освобожден и очищен от
них. Пусть вход в царство человека, основанное на науках, будет почти таким
же, как вход в царство небесное, "куда никому не дано войти, не
уподобившись детям". LXIX Порочные же доказательства суть как бы защита и
прикрытие идолов. Те доказательства, которые мы имеем в диалектике, сводятся
почти целиком к тому, что отдают и подчиняют мир человеческим умствованиям, а
эти умствования словам. Между тем доказательства по силе своей сами суть
философии и знания. Ибо, каковы они – правильно или плохо построены, таковы и
философия, и созерцания, которые за ними следуют. Ложны и невежественны те
доказательства, которыми мы пользуемся на том общем пути, что ведет от вещей
и чувств к аксиомам и заключениям. Этот путь состоит из четырех частей и
имеет столько же пороков. Во-первых, порочны впечатления самого чувства, ибо
чувство и сбивает с толку и вводит в заблуждение. Поэтому должно исправить
то, что вводит в заблуждение, и упредить то, что сбивает с толку. Во-вторых,
понятия плохо отвлечены от впечатлений чувств, неопределенны и спутанны,
тогда как должны быть определенными и хорошо разграниченными. В-третьих,
плоха та индукция, которая заключает об основах наук посредством простого
перечисления, не привлекая исключений и разложений или разделений, которых
требует природа. Наконец, матерь заблуждений и бедствие всех наук есть тот
способ открытия и проверки, когда сначала строятся самые общие основания, а
потом к ним приспособляются и посредством их проверяются средние аксиомы. Но
об этом, чего мы теперь касаемся мимоходом, мы скажем более пространно,
когда, совершенно очистив и исцелив ум, покажем истинный путь истолкования
природы. LXX Самое лучшее из всех доказательств есть опыт,
если только он коренится в эксперименте.
Ибо если он переносится и на другое, что считается сходным, и это перенесение
не производится должным образом, то опыт становится обманчивым. Но тот способ
пользования опытом, который люди теперь применяют, слеп и неразумен. И
потому, что они бродят и блуждают без всякой верной дороги и руководствуются
только теми вещами, которые попадаются навстречу, они обращаются ко многому,
но мало подвигаются вперед. Порой они сильно стремятся, порой рассеиваются, и
всегда находят предмет для дальнейших поисков. Можно сказать, что люди
легкомысленно и словно забавляясь производят испытания, слегка изменяя уже
известные опыты, и, если дело не удается, они пресыщаются и оставляют
попытку. Но если даже они принимаются за опыты более вдумчиво, с большим
постоянством и трудолюбием, они вкладывают свою работу в какой-либо один
опыт, например Гильберт – в магнит, алхимики – в золото. Такой образ действий
людей и невежествен и беспомощен. Никто не отыщет удачно природу вещи в самой
вещи – изыскание должно быть расширено до более общего. Если же они пытаются вывести из опытов
какую-либо науку или учение, то почти всегда с излишне торопливым и
несвоевременным усердием отклоняются к практике. Они так поступают не столько
затем, чтобы получить таким путем пользу и прибыль, но для того, чтобы в
какой-нибудь новой работе добыть доказательство того, что они не без пользы
смогут заниматься и другим, а также и для того, чтобы показать себя другим и
придать большую цену тому, чем они заняты. Так они, наподобие Аталанты,
сходят с пути для того, чтобы поднять золотое яблоко, прерывая тем временем
свой бег и упуская победу из рук. На истинном же пути опыта, на приведении
его к новым творениям должны быть всеми взяты за образец божественная
мудрость и порядок. Бог в первый день творения создал только свет, отдав
этому делу целый день и не сотворив в этот день ничего материального.
Подобным же образом прежде всего должно из многообразного опыта извлекать
открытие истинных причин и аксиом и должно искать светоносных, а не
плодоносных опытов. Правильно же открытые и установленные аксиомы вооружают
практику не поверхностно, а глубоко и влекут за собой многочисленные ряды
практических приложений. Но о путях опыта, которые заграждены и затруднены не
меньше, чем пути суждения, мы будем говорить после. Здесь мы говорили только
об обычном опыте как о дурном доказательстве. Теперь же порядок вещей
требует, чтобы мы присоединили к этому что-нибудь о тех признаках (о них мы
упомянули ранее), которые свидетельствуют о дурном употреблении философий и
теорий и о причинах этого явления, которое на первый взгляд кажется столь
удивительным и неправдоподобным. Ведь понимание признаков, или указаний,
подготовляет согласие, а объяснение причин устраняет кажущееся чудо. И то и
другое во многом помогает более легкому и спокойному искоренению идолов из
разума. <…> XCV Те, кто занимался науками, были или эмпириками
или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только собирают и довольствуются
собранным. Рационалисты, подобно паукам, производят ткань из самих себя.
Пчела же избирает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых
цветов, но располагает и изменяет его по своему умению. Не отличается от
этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преимущественно
на силах ума и не откладывает в сознание нетронутым материал, извлекаемый из
естественной истории и из механических опытов, но изменяет его и
перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более
тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей – опыта и
рассудка. XCVI До сих пор естественная философия еще не была
чистой, а лишь запятнанной и испорченной: в школе Аристотеля – логикой, в школе
Платона – естественной теологией, во второй школе Платона, Прокла и других –
математикой, которая должна завершать естественную философию, а не рождать и
производить ее. От чистой же и несмешанной естественной философии следует
ожидать лучшего. <…> XCIX Но и в самом изобилии механических опытов
открывается величайший недостаток таких опытов, которые более всего
содействуют и помогают осведомлению разума. Ведь механик никоим образом не
заботится об исследовании истины, а устремляет усилия разума и руки только на
то, что служит его работе. Надежду же на дальнейшее движение наук вперед
только тогда можно хорошо обосновать, когда естественная история получит и
соберет многочисленные опыты, которые сами по себе не приносят пользы, но
содействуют открытию причин и аксиом. Эти опыты мы обычно называем светоносными
в отличие от плодоносных. Опыты этого первого рода содержат в себе
замечательную силу и способность, а именно: они никогда не обманывают и не
разочаровывают. Ибо, приложенные не к тому, чтобы осуществить какое-либо
дело, но для того, чтобы открыть в чем-либо естественную причину, они, каков
бы ни был их исход, равным образом удовлетворяют стремление, так как полагают
конец вопросу. C Следует, однако, заботиться не только о большом
запасе опытов, но и о получении опытов другого рода, нежели те, кои совершены
до сих пор. Должно ввести совсем другой метод и порядок и ход работы для
продолжения и обогащения опыта. Ибо смутный и руководящийся лишь собой опыт
(как уже сказано выше) есть не более как движение наощупь и, скорее,
притупляет ум людей, чем осведомляет его. Но когда опыт пойдет вперед по определенному
закону, последовательно и беспрерывно, можно будет ожидать чего-то лучшего
для наук. CI Однако и после того как уже добыты и находятся
под рукой факты и материалы естественной истории и опыта, которые требуются
для работы разума или для философской работы, разума все еще отнюдь не
достаточно, чтобы он сам по себе и с помощью памяти подвизался в этом
материале; это было бы то же самое, как надеяться удержать в памяти и одолеть
вычисление какой-либо эфемериды. Однако до сих пор в исследовании больше значения
имело обдумывание, чем писание, и до сих пор опыт не знал грамоты. Но
исследование не может быть удовлетворительным иначе как в письме. Когда это войдет
в обычай, можно будет ожидать лучшего от опыта, который наконец станет
письменным . CII Кроме того, если множество и как бы войско
частностей столь велико и в такой степени рассеяно и разбросано, что смущает разум
и сбивает его с пути, то не следует ожидать добра от неожиданных нападений и
легких движений и перебежек разума, пока посредством удобных, хорошо
расположенных и как бы живых таблиц открытия но будут установлены порядок и
стройность в том, что относится к исследуемому предмету, и пока ум не обратится
к помощи этих заранее приготовленных и систематизирующих таблиц. CIII Но и после того как множество частностей будет
должным образом как бы поставлено перед глазами, не следует тотчас переходить
к исследованию и открытию новых частностей или практических приложений. Или
по крайней мере если это сделано, то не следует здесь останавливаться. Мы не
отрицаем, что после того как из всех наук будут собраны и расположены по
порядку все опыты и они сосредоточатся в знании и суждении одного человека,
то из переноса опытов одной науки в другую посредством того опыта, который мы
зовем научным (Literata), может быть открыто
много нового – полезного для жизни человека. Однако от этого следует ожидать
не столь многого, как от нового света аксиом, которые по известному способу и
правилу выводятся из тех частностей и в свою очередь указывают и определяют
новые частности. Ведь путь не проходит по равнине, у него есть восхождения и
нисхождения. Сначала восходят к аксиомам, а затем спускаются к практике. CIV Не следует все же допускать, чтобы разум
перескакивал от частностей к отдаленным и почти самым общим аксиомам (каковы
так называемые начала наук и вещей) и по их непоколебимой истинности
испытывал бы и устанавливал средние аксиомы. Так было до сих пор: разум
склоняется к этому не только естественным побуждением, но и потому, что он
уже давно приучен к этому доказательствами через силлогизм. Для наук же
следует ожидать добра только тогда, когда мы будем восходить по истинной
лестнице, по непрерывным, а не прерывающимся ступеням -- от частностей к
меньшим аксиомам и затем к средним, одна выше другой, и наконец к самым
общим. Ибо самые низшие аксиомы немногим отличаются от голого опыта. Высшие
же и самые общие аксиомы (какие у нас имеются) умозрительны и абстрактны, и у
них нет ничего твердого. Средние же аксиомы истинны, тверды и жизненны, от
них зависят человеческие дела и судьбы. А над ними, наконец, расположены
наиболее общие аксиомы -- не абстрактные, но правильно ограниченные этими
средними аксиомами. Поэтому человеческому разуму надо придать не
крылья, а, скорее, свинец и тяжести, чтобы они сдерживали всякий его прыжок и
полет. Но этого, однако, до сих пор не сделано. Когда же это будет сделано,
то можно будет ожидать от наук лучшего. CV Для построения аксиом должна быть придумана иная
форма индукции, чем та, которой пользовались до сих пор. Эта форма должна
быть применена не только для открытия и испытания того, что называется
началами, но даже и к меньшим и средним и наконец ко всем аксиомам. Индукция,
которая совершается путем простого перечисления, есть детская вещь: она дает
шаткие заключения и подвергнута опасности со стороны противоречащих
частностей, вынося решения большей частью на основании меньшего, чем следует,
количества фактов, и притом только тех, которые имеются налицо. Индукция же,
которая будет полезна для открытия и доказательства наук и искусств, должна
разделять природу посредством должных разграничении и исключений. И затем
после достаточного количества отрицательных суждений она должна заключать о
положительном. Это до сих пор не совершено, и даже не сделана попытка, если
не считать Платона, который отчасти пользовался этой формой индукции для
того, чтобы извлекать определения и идеи . Но чтобы хорошо и правильно
строить эту индукцию или доказательство, нужно применить много такого, что до
сих пор не приходило на ум ни одному из смертных, и затратить больше работы,
чем до сих пор было затрачено на силлогизм. Пользоваться же помощью этой
индукции следует не только для открытия аксиом, но и для определения понятий.
В указанной индукции и заключена, несомненно, наибольшая надежда. CVI При построении аксиом посредством этой индукции
нужно взвесить и исследовать, приспособлена ли устанавливаемая аксиома только
к мере тех частностей, из которых она извлекается, или она полнее и шире. И
если она полнее или шире, то надо смотреть, не может ли аксиома укрепить эту
свою широту и полноту указанием новых частностей, как бы неким
поручительством, чтобы мы и не погрязли в том, что уже известно, и не
охватили бы чрезмерно широким охватом лишь тени и абстрактные формы, а не
прочное и определенное в материи. Только тогда, когда это войдет в
обыкновение, по справедливости блеснет прочная надежда. CVII Здесь следует снова повторить то, что было
сказано выше о расширении естественной философии и о приведении к ней частных
наук, чтобы не было разъединения наук и разрыва между ними. Ибо и без этого
мало надежды на движение вперед. CVIII Итак, мы показали, что можно устранить отчаяние
и создать надежду, если распроститься с заблуждениями предшествующего времени
или исправить их. Теперь надобно посмотреть, есть ли что-либо другое, что
подаст надежду. И тут является следующее соображение. Если люди, не добиваясь
этого а преследуя иные цели, все же открыли много полезного как бы случайно
или мимоходом, то никто не будет сомневаться в том, что если они начнут
поиски, занимаясь непосредственно тем, чем нужно, и пойдут по определенному пути
и в определенном порядке, а не скачками, то откроют много больше. Хотя и
может подчас случиться, что кто-нибудь при счастливом стечении обстоятельств
сделает открытие, которое раньше ускользало от того, кто вел поиски с
большими усилиями и старанием; однако в преобладающем большинстве случаев,
без сомнения, случается противоположное. Поэтому гораздо большего, лучшего и
получаемого через меньшие промежутки времени следует ожидать от рассудка,
деятельности, направленности и стремления людей, чем от случая, животных
инстинктов и тому подобного, что до сих пор давало начало открытиям. CIX Можно привести также и следующее обстоятельство,
подающее надежду. Не мало из того, что уже открыто, таково, что, раньше чем
оно было открыто, едва ли кому-нибудь могло прийти на ум чего-нибудь ожидать
от него; напротив, всякий пренебрег бы им, как невозможным. Люди обычно судят
о новых вещах по примеру старых, следуя своему воображению, которое
предубеждено и запятнано ими. Этот род суждения обманчив, поскольку многое из
того, что ищут у источников вещей, не течет привычными ручейками. Например, если бы кто-либо до изобретения
огнестрельного оружия описал эту вещь по тому, как она действует, и сказал бы
следующим образом: "Сделано изобретение, посредством которого можно с
далекого расстояния сотрясать и разрушать стены и укрепления, как бы ни были
они велики", то люди, конечно, стали бы делать много разнообразных
догадок об увеличении сил метательных снарядов и орудий посредством грузов и
колес и стенобитных средств этого рода. Но едва ли чьему-либо воображению и
мысли представился бы столь внезапно и быстро распространяющийся и
взрывающийся огненный ветер, ибо человек не видел вблизи примеров этого рода,
кроме, может быть, землетрясения и молнии, а эти явления были бы тотчас
исключены людьми как чудо природы, коему человек подражать не может. Подобным же образом, если бы кто-либо ранее
изобретения шелковой нити повел такую речь: "Найдена для нужд одежды и
убранства нить некоего рода, намного превосходящая льняную и шерстяную нить
тонкостью, но вместе с тем и прочностью, а также красотой и мягкостью",
люди тотчас бы стали думать о каком-то шелковистом растении, или о более
тонком волосе какого-то животного, или о перьях и пухе птиц. А о ткани малого
червя, о таком ее изобилии и ежегодном возобновлении они, конечно, никогда бы
не подумали. А если бы кто-либо бросил какое-нибудь слово о черве, он был бы,
без сомнения, осмеян, как человек, который бредит о какой-то невиданной
паутине. Точно так же если бы кто-либо ранее изобретения
мореходной иглы сказал: "Изобретен прибор, посредством которого можно
точно определить и указать страны света и кардинальные точки неба", то
люди тотчас, подстрекаемые воображением, устремились бы к разнообразным
предположениям об изготовлении более совершенных астрономических приборов.
Изобретение же такого предмета, движение которого отлично сходится с
небесным, хотя сам он не из числа небесных тол, а состоит из камня или
металла, считалось бы совершенно невозможным. Однако это и подобное этому,
оставаясь скрытым от людей в течение столь многих времен мира, было
изобретено не посредством философии или наук, а благодаря случаю и
совпадению. Ибо эти открытия (как мы уже сказали) настолько отличны и удалены
от всего познанного ранее, что никакое предшествующее знание не могло к ним
привести. Поэтому надо вообще надеяться на то, что до сих
пор в недрах природы таится много весьма полезного, что не имеет родства или
соответствия с уже изобретенным и целиком расположено за пределами
воображения. Оно до сих пор еще не открыто, но, без сомнения, в ходе и
круговороте многих веков и это появится, как появилось предыдущее. Однако тем
путем, о котором мы теперь говорим, все это можно представить и предвосхитить
быстро, немедленно, тотчас. CX Но встречаются и другие открытия, такие, которые
доказывают, что род человеческий может миновать и оставить без внимания даже
лежащие у него под ногами замечательные находки. Действительно, если
изобретение пороха, или шелковой нити, или мореходной иглы, или сахара, или
бумаги зависит от некоторых свойств вещей и природы, то уж в искусстве
книгопечатания, конечно, нет ничего, что бы ни было явно и почти
самоочевидно. И все же люди в продолжение стольких веков были лишены этого
прекраснейшего изобретения, которое так содействует распространению знаний.
Они не обратили внимания на то, что, хотя знаки букв разместить труднее, чем
писать буквы движением руки, но зато размещенные однажды буквы дают
бесчисленное количество отпечатков, а буквы, начертанные рукой, дают только
одну рукопись; или же не заметили того, что краска может быть настолько
сгущена, чтобы она окрашивала, а не текла, особенно когда буквы опрокинуты и
печатание производится сверху. Однако ум человеческий обычно столь неловок и
плохо расположен на этом пути открытия, что сначала он себе не доверяет, а
вскоре доходит до презрения к себе: сначала ему кажется, что подобное
изобретение невероятно; а после того как оно сделано, кажется невероятным,
что люди так долго не замечали его. Но и это по справедливости дает повод к
надежде. Есть, значит, много до сих пор остающихся без движения открытий,
которые могут быть выведены посредством того, что мы называем научным опытом,
не только из неизвестных ранее действий, но также из перенесения, сочетания и
применения действий уже известных. CXI Нельзя упускать для создания надежды также и
следующее. Пусть люди подумают о бесконечном расточении ума, времени и
способностей, которые они отдают вещам и занятиям много меньшей пользы и
ценности; если бы обратить хоть некоторую часть этого на занятия здравые и
положительные, то не было бы такой трудности, которую нельзя было бы
преодолеть. Это мы сочли нужным прибавить по той причине, что открыто
признаем: такое собирание естественной и опытной истории, каким мы его
замышляем и каким оно должно быть, есть великое, как бы царское дело, которое
потребует много труда и издержек. CXII Пусть никто не устрашится множества частностей,
пусть это скорее ведет его к надежде. Ибо частные явления искусств и природы
составляют лишь горсть по сравнению с вымыслами ума, оторванными и отвлеченными
от очевидности вещей. Исход этого пути открыт и почти близок. Иной же путь
исхода не имеет, но бесконечно запутан. Люди же до сих пор мало задерживались
на опыте и лишь слегка его касались, а на размышления и выдумки ума тратили
бесконечное время. Если бы среди нас был кто-нибудь, кто отвечал бы нам на
вопросы о фактах природы, то открытие всех причин и завершение наук было бы делом
немногих лет. <…> Хотелось бы еще показать силу,
достоинство и последствия открытий; а это обнаруживается нагляднее всего на
примере тех трех открытий, которые не были известны древним и происхождение
которых, хотя и недавнее, однако, темно и лишено громкой славы, а именно:
искусство печатания, применение пороха и мореходной иглы. Ведь эти три изобретения
изменили облик и состояние всего мира, во-первых, в деле просвещения,
во-вторых, в делах военных, в-третьих, в мореплавании. Отсюда последовали
бесчисленные изменения вещей, так что никакая власть, никакое учение, никакая
звезда не смогли бы произвести большее действие и как бы влияние на
человеческие дела, чем эти механические изобретения. Кроме того, уместно различать три вида и как бы
три степени человеческих домогательств. Первый род состоит в том, что люди
желают распространить свое могущество в своем отечестве. Этот род низмен и
подл. Второй род - в том, что стремятся распространить власть и силу родины
на все человечество. Этот род заключает в себе, конечно, больше достоинства,
но не меньше жадности. Но если кто-либо попытается установить и распространить
могущество и власть самого человеческого рода по отношению к совокупности
вещей, то это домогательство (если только оно может быть так названо), без
сомнения, разумнее и почтеннее остальных. Власть же человека над вещами
заключается в одних лишь искусствах и науках, ибо над природой не властвуют,
если ей не подчиняются. <…> Наконец, если кто-либо станет говорить, что
науки и искусства ведут к пороку, роскоши и тому подобному, пусть это никого
не тронет. Ибо это же может быть сказано обо всех земных благах -- об уме,
мужестве, силе, красоте, богатстве, самом свете и об остальном. Пусть
человеческий род только овладеет своим правом на природу, которое назначила
ему божественная милость, и пусть ему будет дано могущество; пользование же
будет направляться верным рассудком и здравой религией. <…> Бэкон Ф. Сочинения в 2 т. Т. 2. М., 1978. |