Н.Н.МОИСЕЕВ
СОВРЕМЕННЫЙ РАЦИОНАЛИЗМ
И МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИЕ ПАРАДИГМЫ
|
1. Замечания о классическом рационализме Рождение
современного научного метода обычно связывают с «революцией Коперника –
Галилея – Ньютона». Само понятие революции достаточно условно, эти три
великих имени всего лишь символ того процесса, который начался еще в раннем
Возрождении и привел, в XVII и XVIII веках, к
утверждению той системы взглядов, которую принято называть рационализмом, и
которому современная наука обязана и своими основными достижениями, и своим
величием. В свете рационализма, мир предстал перед людьми, как некоторый необычайной
сложности механизм, который был однажды кем-то и когда-то «запущен», и который
вечно действует по вполне определенным, раз и навсегда начертанным законам.
Человек – он только наблюдатель, способный, однако, регистрировать
происходящие события, устанавливать связи между явлениями, то есть,
познавать законы, управляющие механизмом и, благодаря этой способности, предугадывать
появление тех или иных событий. Не больше – человек лишь посторонний
наблюдатель. Он, в представлениях рационализма, отодвинут на периферию
Универсума. Сколь далека была эта система взглядов от того антропоцентризма,
который родила Античная Греция. Человек там был равен богам – во всяком
случае, он мог с ними сравниться, и дорога на Олимп для него не была закрыта.
Эту же «идеологию гордого человека», преодолевая средневековые воззрения, с
удивительным блеском воссоздала эпоха Возрождения. Теперь же,
в эпоху Просвещения, несмотря на появление научных знаний, человеку отводится
лишь скромная роль наблюдателя. Надо сказать, существа довольно странного и
противоречивого: человек все же не простой наблюдатель. Правда, он не
способен вмешиваться в извечный ход событий, но способен познавать Истину и
ставить ее на службу «наблюдателю». В рамках рационализма возникает
представление об «Абсолютной Истине», о том, что «есть на самом деле». Эта
убежденность в ее существовании позволила Френсису Бэкону сформулировать
свой знаменитый тезис о покорении Природы: знания, «абсолютные знания», нужны
человеку для того, чтобы ставить себе на службу силы Природы. Изменять
что-либо в Природе человек не может, но заставить силы Природы служить
человечеству он в состоянии. У науки, у научных знаний появилась цель –
умножать силы человеческие. Совершенно иным становится место науки в
обществе. Я полагаю
важным заметить, что только в христианском мире возникла подобная парадигма.
Результаты наблюдений и изучения природных явлений использовались, конечно,
и китайцами, и вавилонянами, и всеми другими народами, но только в
христианской традиции возникло представление о науке, как о созидательной силе,
как о мощном оружии в руках человека. Наука в эпоху Просвещения перестала
быть способом удовлетворения только собственного любопытства или кладезем
информации для избранных и посвященных, как в Древнем Египте, – она становится
средством покорения Природы, источником новой человеческой активности.
Формирование этой системы взглядов, которую мы сегодня называем
классическим рационализмом и наглядные ее результаты, совершенно изменившие
общественный статус науки. В эпоху Просвещения она «вышла из монастырей»!
Изменилось, конечно, и представление о человеке и его месте в мире – да, он
никогда не сравниться с богами, но ему может быть доступно то, что никаким
богам прошлого и не снилось! Очень
неординарно складывались взаимоотношения рационализма и религии. С одной
стороны, вся стройная система мироздания кем-то должна была бы быть создана,
и ее грандиозный механизм кем-то должен был быть запущен. И исключить
божественную силу, как источник этого процесса, рационализм не мог. Но и роль
этой божественной сверхъестественной силы казалась довольно ограниченной.
Она, теперь, после запуска машины мироздания, превратилась лишь в
«Абсолютного Наблюдателя», которому, правда, известно все «как есть на самом
деле». Но на эту же роль претендует уже и сам человек. Правда, не сразу, но
он постепенно (и неотвратимо) идет к этому познанию. И в этом свете понятна
логика Лапласа. На вопрос Наполеона – где же в его схеме oбpaзования
Солнечной системы (известной теперь как гипотеза Канта-Лапласа), место для
Бога, знаменитый французский математик ответил, якобы, так: «мой император,
этой гипотезы мне не потребовалось»! Заметим, что идея существования
«Абсолютной (или объективной) Истины» сделалась одним из краеугольных камней
и марксистской философии, развивавшейся в русле рационализма. В рамках
рационализма сложился один из важнейших подходов к исследованию сложных
явлений и сложных систем. Он получил название редукционизма. Зная свойства отдельных
элементов, составляющих систему, и особенность их взаимодействия, вполне естественным
кажется предположение о том, что свойства системы являются их непосредственным
следствием. В рамках редукционизма решено множество важнейших проблем естествознания.
Я думаю, что первыми успешными попытками реализации идей редукционизма мы
обязаны небесной механике. Система взаимодействий здесь особенно проста –
это силы гравитации. Такая «простота» устройства системы небесных тел
позволила развить целый ряд эффективных методов исследования (так называемых,
теорий возмущения). Одним из
триумфальных успехов подобных подходов было открытие планеты Нептун. Оно
произошло, действительно, на кончике пера. Дело в том, что наблюдаемое
движение планет, самой отдаленной из которых в то время считалась планета Уран,
несколько отличалось от расчетного. Для того, чтобы свойства нашей планетной
системы были следствием свойств ее составляющих и их взаимодействий, было
необходимо предположить существование, по меньшей мере, еще одной
трансурановой планеты. Причем, теория позволяла указать даже возможное
положение этой планеты. Когда астрономы провели необходимые расчеты, а затем
в указанную точку навели телескоп, то там они, действительно, обнаружили еще
одну, нам неизвестную планету. Онa и получила название Нептун. Можно
привести еще целый ряд примеров, когда идеи редукционизма позволили получить
важнейшие научные результаты. Приведу еще лишь один. Еще в 30-х
годах прошлого века Навье во Франции и Стоксом в Англии были выведены уравнения, которые описывали
движение вязкой жидкости, или газа. А во второй половине того же века
знаменитым физиком Стефаном Больцманом были изучены взаимодействия отдельных
частиц газа, законы их соударения, последующего разлета и т. д. (уравнения
Больцмана). Навье и Стоке оперировали такими понятиями, как поля скоростей
движущегося газа, температуры, давления и т. д., не имеющие особого смысла
для отдельных молекул. Возник естественный вопрос – в каком соотношении
находятся эти два подхода к изучению одного и того же феномена – движения
вязкого газа. В начале
нынешнего века стало понятным, что эти два подхода тесно связаны между собой:
если частиц газа достаточно много, то есть длина свободного пробега молекул
(от соударения до соударения) достаточно мала, а распределение скоростей
молекул подчинено некоторым естественных требованиям, то уравнения Навье –
Стокса являются асимптотическим приближением уравнений Больцмана. Последнее
означает, что они переходят в уравнения Навье – Стокса при длине свободного
пробега, стремящейся к нулю... Другими словами, свойства системы, которую мы
называем «движущийся газ», полностью определяются свойствами движущихся
молекул и характером соударений. Идеи
редукционизма оказались весьма плодотворными не только в механике и физике.
Достаточно независимо они сказали свое слово в биологии и других областях
естествознания. Таким
образом, классический рационализм и идеи редукционизма, сводящие изучение
сложных систем к анализу отдельных ее составляющих и структуры их
взаимодействий, знаменовали собой важнейший этап в истории не только
науки, но и цивилизации. Именно им, в первую очередь, обязано современное
естествознание своими основными успехами. Вероятно, рационализм и
редукционизм были необходимым и неизбежным этапом развития естествознания и
истории мысли. Но как и любые, плодотворные в определенных сферах, научные
позиции и идеи классического рационализма и редукционизма оказались не
универсальными. 2. Кризис рационализма и новые идеи Несмотря
на очевидные успехи рационализма и, связанное с ним, бурное развитие естественных
наук, рационализм, как образ мышления и основа миропонимания, стал сразу же
подвергаться разнообразной критике И не только со стороны клерикальных
кругов, для которых была неприемлемой сама постановка Лапласом вопроса о
Боге, как о некоторой гипотезе. Идея Абсолюта, как единственная форма
миропонимания, была свойственна не только христианскому миру, но и мирам всех
других мировых религий. Но и в научных сферах рационалистическое видение
мира не вызывало однозначного отношения. Я думаю, что Кант был первым,
который обратил внимание на определенное логическое несоответствие между
рациональностью всего остального мира и иррациональностью человека, который,
в силу той же рационалистической парадигмы, был всего лишь его составляющей.
Дуализм Канта был своеобразным ответом великого философа рационализму XVIII века. В XIX веке
критика рационализма довольно громко прозвучала и в России. В связи с этим,
имеет смысл напомнить некоторые страницы истории отечественной научной
мысли. Она, действительно, довольно своеобразна. В XVIII веке
русскую науку представляли преимущественно немцы или немецкие швейцарцы,
которых правительство приглашало в Петербург для работы. Многие из них
приняли Россию, как новое отечество. И, в своей массе, они с честью
выполнили свои обязательства перед новой родиной. Более того, они оказались
весьма хорошими учителями первых русских «национальных кадров». И первый
слой по настоящему русских ученых состоял преимущественно из добросовестных
учеников своих немецких учителей. Но любые эпигоны всегда слабее своих
предшественников, и в начале XIX века произошел известный спад в уровне
русской научной мысли. Но, уже в тридцатые годы XIX века,
появились многочисленные русские ученики русских учителей. Стала формироваться
русская национальная научная школа. Был открыт и получил известность ряд
русских университетов не только в Петербурге и Москве, но и в Казани, Киеве,
Варшаве, Юрьеве (Тарту). И, что, может быть, самое главное, проявился целый
ряд особенностей, свойственных русской культурной традиции. К одной из
таких традиций, если пользоваться современным языком, я отношу «системность
мышления», | стремление к построению широких обобщающих конструкций. Если
наши первые учители прошлого XVIII века приучали своих русских учеников,
прежде всего, к тщательности конкретных исследований, и дали им необходимую
для этого культуру и навыки, то уже первые самостоятельные русские
исследования оказались связанными с попытками построения синтетических
теорий Жизнедеятельность Лобачевского и Менделеева являются тому прекрасным
примером. И первая систематическая критика классического рационализма, как
научной позиции, также прозвучала из России, причем из кружка Любомудров.
Его основателю, Ивану Одоевскому, принадлежит замечательная фраза: «Хотя рационализм
нас подвел к вратам Истины, но не ему будет суждено их открыть». Несколько
позднее прозвучал известный призыв основателя русской школы физиологии и
психиатрии Ивана Сеченова: «Человека можно познать только в единстве его
плоти, души и природы, которая его окружает». И, постепенно, в сознании
русского научного общества утверждалось представление о единстве окружающего
мира и человека, о том, что это нерасторжимое единство не может не стать
важнейшим мировоззренческим фактором Человека нельзя мыслить только
наблюдателем – он действующий субъект системы. Такое мировосприятие русской
философской и научной мысли получило название русского космизма, и повлияло
на развитие отечественного естествознания. Подобный пересмотр исходных позиций
рационализма проходил и в других странах. Несмотря
на то, что такая критика раздавалась уже со средины XIX века, она
не имела сколь-нибудь заметных последствий – успехи естественных наук были
столь впечатляющими, а технические новшества, полученные на их основе, столь
меняли всю нашу жизнь, что любая критика рационализма и редукционизма
воспринимались, в лучшем случае, как проявление философских мудрствований. И
рационализм оставался основой основ научного мировоззрения. Ситуация
коренным образом изменилась в двадцатых годах нынешнего века, с появлением
квантовой механики. Я позволю себе сделать небольшое отступление биографического
характера и рассказать о том, как знакомство с ее основами изменило весь
характер моего собственного мировосприятия и, даже, отношения к научному
знанию. В конце
30-х годов я прослушал в Московском Университете очень неплохой курс теоретической
физики. Я уже не помню фамилию того профессора или доцента, который весьма
квалифицированно обучал нас формализму квантовой механики. При этом он часто
цитировал «первоисточники» – высказывания Шредингера, Гейзенберга и других
классиков этой теории. И меня, однажды, поразила фраза Гейзенберга о
принципиальной невозможности отделить исследователя от объекта исследования:
ведь, если это так, то оказываются неверными все те истины, которые нам
вкладывались в голову при изучении ленинского «материализма и
эмпириокритицизма». Слушала курс квантовой механики очень небольшая группа
студентов; занятия проходили совсем по-домашнему. Я задал лектору вопрос, и
разгорелась дискуссия, в которой никто из спорящих и вопрошающих, как я
теперь могу оценить, ничего так и не понял. В том числе, и наш преподаватель.
Во всяком случае, он завершил нашу дискуссию примерно так: «все это
философские выверты буржуазной лженауки. На них можно не обращать внимания.
Давайте, лучше, заниматься делом». И стал нам объяснять, что такое
«коммутирующие операторы. Но вопрос
оставался вопросом, и ответа на него я не получил. И, когда в 50-е годы, после
демобилизации, мне пришлось самому читать некоторые разделы теоретической
физики, я невольно вернулся к тем мыслям, которые волновали меня в
предвоенные студенческие годы. Этому помогло еще одно обстоятельство: мне
было поручено вести методологический семинар и «разоблачать философские
установки копенгагенской школы теоретической физики». Прежде чем начать
семинар, я честно проштудировал несколько статей Нильса Бора и его коллег,
посвященных методологическим вопросам квантовой механики, и, однажды,
почувствовал себя жалким и невежественным учеником. Я понял также, что Бор
не только один из величайших (если не самый великий) мыслителей XX века, но
и увидел ничтожество и дилетантизм той мировоззренческой схемы, которую я
был обязан – именно обязан, воспринимать, как катехизис. С этого момента
началась полная перестройка моего собственного мировоззрения. Она проходила
медленно и болезненно. Усвоенные мной истины, а это, если отбросить
фразеологию официального марксизма, были принципы традиционного
рационализма, оказалось не так-то просто заменить новыми. Тем более, что все
приходилось додумывать самому. Я никогда
не видел и не слышал Бора, но именно его я считаю одним из своих духовных
учителей (наряду с Пуанкаре и Вернадским). Вместе с чтением его работ уходила
вера в непогрешимость классического рационализма, исчезло представление о
возможности существования Абсолютного Наблюдателя, а, следовательно, и
Абсолютной Истины. Дальше у меня началась импровизация, попытки связать
воедино физику, биологию – естествознание в целом, с человеком и
общественными науками. В этом
большую роль сыграло чтение работ В.И.Вернадского, тем более, что я уже начал,
более или менее профессионально, заниматься изучением биосферы как целостной системы,
включая проблемы ее эволюции под действием активности человека. И здесь я понял,
что поразившая меня фраза Гейзенберга имеет, по существу, универсальный
смысл. Просто то, что подозревали отдельные гении, вроде Канта или Сеченова,
квантовая механика обнажила и сделала зримым. На самом деле, мы являемся не
просто зрителями, но и участниками процесса формирования новой схемы
взаимоотношения человека и Природы, когда накопленные знания постепенно
рождают новое понимание. Я
рассказал эту небольшую историю, ибо думаю, что она достаточна типична:
научное мышление очень консервативно, и утверждение новых взглядов,
формирование нового отношения к научным знаниям, представления об Истине и
новой «картины мира» проходило медленно и очень не просто. Никакой научной
революции, если следовать терминологии Куна, сейчас не происходит. Многие
исследователи пытаются, сохранив ценности классического рационализма,
построить новый синтез обретенных знаний, или новых эмпирических обобщений,
если использовать язык Вернадского. Другими словами, картину мира, им
отвечающую. Ниже я и
собираюсь изложить фрагменты такого синтеза, его схемы, которая, как увидит
читатель, является вариантом рационализма, вариантом его естественного
развития. Условно назовем его современным рационализмом, поскольку это всего
лишь попытка расширить его традиционное понимание. 3. Тривиальный постулат современного
рационализма Мне
представляется, что в основе всех построений современного рационализма лежит
утверждение: Вселенная, Мир, Универсум для меня все эти термины имеют единый
смысл, представляет собой некую единую систему, т. е. все ее элементы, все
явления, так или иначе, связаны между собой, хотя бы, силами гравитации. Для
представителя естественных наук такое утверждение, действительно, тривиально.
Прежде всего, оно не противоречит нашему опыту и нашим знаниям и, по терминологии
Вернадского, является эмпирическим обобщением. И. во-вторых, оно не может
быть опровергнуто. Действительно, если бы Универсум не был бы системой, то обнаружить
этот факт мы бы просто не смогли! А, согласно Бору, существующим мы должны
считать лишь то, что надблюдаемо или может быть сделано таким. Несмотря на
его тривиальность, я выделяю специально «постулат о системности». Тому есть
две причины. Первая –
мне кажется очень важным отделить все то, то опирается на эмпирические
обобщения, от любых тугих утверждений, способных влиять на миропонимание. И,
сегодня, в этом я вижу прямую необходимость. Вот, передо мной лежит
талантливо написанная Р.Х.Лаздиным книга: «Приглашение к переосмысливанию
объективной реальности», выпущенная в 1992-ом году в Екатеринбурге. В ней
утверждается, что Вселенная погружена в некий мир, который системой не
является, который вечен, непознаваем и никем не сотворен. В нем царствует
Бог, которого автор называет Энергией. Книга написана с использованием
научной терминологии, показывающей, что автор не чужд современных знаний: он
рассуждает о космогонических гипотезах, о расширяющейся Вселенной и других
особенностях нашего Мира, познанных наукой. И таких работ, которые не могут
не производить впечатления на неискушенного читателя, появляется все больше
и больше. Я не сторонник запретов на любые субъективные интерпретации фактов,
установленных наблюдениями. Но именно интерпретации, а не утверждения нового
Абсолюта, для которого важны не факты, а вера. Вторая
причина мне представляется еще более важней. Утверждение того факта, что
Универсум есть единая система, приводит к целому ряду следствий, анализ
которых имеет не только общефилософское, но и практическое значение. Исследователь,
перед которым стоит задача изучения жшетв конкретного объекта, если он
считает, что этот объект является частью системы, испытывающий непрерывное ее
воздействие и воздействующий на нее, сталкивается с проблемой выделения
объекта, его «локализации». В рамках классического рационализма такой проблемы
не возникало. Астроном, изучая движение светил, мог не задумываться о своих
взаимосвязях с движением планет. В таком же положении оказывался и энтомолог,
изучавший под увеличительным стеклом распятую бабочку, хотя здесь связи и
более очевидны, поскольку, уничтожая живое существо, наблюдатель вмешивается
в эволюцию генофонда. Конечно, это влияние столь ничтожно, что может не
приниматься во внимание. Но оно существует и этот факт уже не раз
обыгрывался писателями-фантастами. Выделение
того или иного объекта исследования означает, что воздействие на него остальной
части системы мы относим к числу внешних и фиксированных. А возможным воздействием
на него наблюдателя, использующего определенный инструмент наблюдения
(прибор), пренебрегаем. При этом, мы делаем важное предположение о том, что
воздействие самого объекта на систему не меняет воздействия самой системы на
выделяемый объект. Более точно: не делает это изменение сколь-нибудь
значительным с точки зрения наблюдателя. Другими словами, выделение
объекта исследования превращается в некий субъективный акт! Объект
исследования существует не сам по себе, как некая «объективная реальность»,
а как составная часть системы, которая, с определенной точностью, достаточной
с точки зрения наблюдателя, может считаться независимым от наблюдателя
самостоятельным (локализованным) объектом. Таким
образом, выделение объекта исследования носит, в известном смысле, асимптотический
характер: если изменения, вносимые локализацией, могут становиться
значимыми для наблюдателя за пределами того временного интервала, который
интересует, исследователя, то выделение объекта возможно. И тогда мы можем говорить
и о возможности выделения также и независимого наблюдателя, и использования
всей технологии исследований, выработанных в рамках классического рационализма.
Но, одновременно, это означает, что могут существовать ситуации, в которых
такая локализация невозможна в принципе. Именно такое и произошло при исследовании
природы света и излучении элементарных частиц. Электрон –
частица или волна, фотон – частица или волна? С одной стороны частица, – и
это показал Лебедев, доказавший в серии экспериментов существование давления
света, давления, которое оказывают летящие фотоны. А с другой, – это
электромагнитная волна, распространяющаяся со скоростью света. И этот факт
также доказан точнейшими экспериментами. Аналогичный вопрос возникает и о
природе электрона: что это, частица или волна? И вот, физики в двадцатых
годах поняли и это, может быть, величайшее научное достижение за всю историю
науки, что вопрос поставлен просто неверно. Оказалось, что человечество
впервые столкнулось с ситуацией, когда наблюдатель принципиально не может выделить
наблюдаемый объект. Это тот случай, когда локализация объекта, именуемого
«электрон», невозможна, в принципе, ни на каком временном интервале! Свойства
электрона, если можно говорить о нем, как о самостоятельном объекте, зависят
от того, как ведет себя наблюдатель. Если он использует дифракционную
решетку, то он способен изучать свойства системы электрон + дифракционная
решетка. И, обнаружив дифракционные полосы, имеет право говорить о волне.
Если наблюдатель использует камеру Вильсона, то это означает, что он изучает
свойства системы электрон + камера Вильсона и, обнаруживая в ней следы
летящих частиц, вправе сказать, что электрон – это частица. В
действительности, наблюдатель изучал две разные системы, которые могли быть локализованы,
т. е. выделены из «Суперсистемы». Следует заметить, что в рассматриваемых
ситуациях мы сталкиваемся еще с одной трудностью: на самом деле, мы говорим о
системах, в которых объединены необъединимые одновременно. В самом деле,
наблюдатель, оперирующий тем или иным прибором, принадлежит к «макромиру», а
объект изучения к «микромиру», и описываются они на разных языках. Точнее,
для их описания необходимы совершенно разные интерпретации. Вот здесь
и возникает знаменитый принцип дополнительности Бора, который им самим
формулируется примерно так: нельзя сколь-нибудь сложное явление микромира
описать с помощью одного языка. На самом деле, он гораздо глубже, чем это
может показаться на первый взгляд, и заставляет нас совершенно по иному, чем
в классическом рационализме, ставить вопрос об Истине и Познании. Но об этом
я буду говорить позднее. А теперь
вернемся к начальной мысли этого раздела, его основному постулату: все то,
что доступно нашему наблюдению, представляет собой систему, а, значит, и наблюдатель
ее элемент. Такое утверждение и есть расшифровка той фразы Гейзенберга,
которую я привел в предыдущем разделе. Это и означает, что постороннего
наблюдателя просто не существует. Он всего лишь абстракция, которую можно с
пользой употреблять во многих ситуациях, и только! Это означает, также, что
наблюдение и изучение системы, именуемой Вселенной или Универсумом,
происходит изнутри. И наблюдатель, как элемент системы, обладает лишь вполне
определенными и достаточно ограниченными возможностями (и способностями)
познания. Вот почему
говорить об «Абсолютной Истине» и об «Абсолютном знании», доступном
наблюдателю пусть даже в результате некоторого асимптотического процесса,
также, как и в «Абсолютном Наблюдателе», мы не имеем никаких оснований
эмпирического характера. Утверждать существование тех или иных явлений, мы
можем лишь тогда, когда они наблюдаемы, или являются логическими следствиями
эмпирических данных (обобщений). Таким
образом то, чем современный рационализм качественно отличается от классического
рационализма XVIII века, состоит, прежде всего, в понимании принципиального
отсутствия внешнего Абсолютного наблюдателя, которому постепенно станет
доступной Абсолютная Истина. Наблюдения и изучение системы «Вселенная»
происходят изнутри ее, и наблюдениям доступно «то, что доступно», те
возможности, которые сформировались у человеческого сознания в результате
развития Вселенной, и тех возможностей, которые постепенно приобретает
наблюдатель, неотделимый от эволюционирующей системы. Я уже
использовал весьма емкое понятие, введенное Вернадским, «эмпирическое
обобщение». Это некоторое утверждение, которое не противоречит нашему опыту.
Но это еще не аксиома. Дело в том, что эмпирические обобщения еще не дают
однозначной формулировки. Эмпирическое обобщение – лишь способ интерпретации
опытных данных. Это интерпретации существующего, что означает, согласно Бору,
интерпретацию познаваемого, точнее – доступного наблюдению. О всем остальном,
в рамках научного знания, мы просто не имеем права говорить. Вот здесь
мне хотелось бы представить несколько по иному принцип дополнительности Бора. Эйнштейну
принадлежит знаменитая фраза «как много мы знаем, и как мало мы понимаем».
Знание и понимание – это вовсе не одно и тоже. Исключив из своего словаря
такие понятия, как Абсолютное знание и Абсолютный Наблюдатель, мы неизбежно
приходим к представлению о множественности пониманий, поскольку каждое из
них связано с неповторимыми особенностями конкретных разумов. Но, тем не
менее, той совокупности разумов, которую я позднее назову коллективным
интеллектом, нельзя отказать в определенной целенаправленности усилий в
поисках новых знаний, хотя современная наука часто напоминает стремление в
темной комнате обнаружить черную кошку, не зная о том, существует ли она в
ней! Значит, человеческие понимания обнаруживают некоторый общий вектор,
связанный, может быть, не только с общими знаниями, но и интуицией – реальным,
но малопонятным, свойством человека. Взаимоотношение
знания и понимания мне представляется неким наложением ракурсов рассмотрения
явлений. Каждый из них дает определенную информацию, а совокупность
интерпретаций уже воспроизводит в сознании человека некую голограмму,
которую мы и называем пониманием. Мировоззренческий феномен современной науки
я вижу как раз в том, что при множественности интерпретаций (в том числе и
не научных) возникает, тем не менее, некая единая голографическая картина,
которая и оказывает определяющее влияние на формирование современной
цивилизации. Когда я
говорю о множественности интерпретаций, то, тем самым, подчеркиваю и множественность
языков, ибо не отличаю интерпретацию от языка. Поэтому, сказанное есть некая
переформулировка принципа дополнительности Бора и, может быть, его небольшое
расширение. Итак, в
современном рационализме исследователь и объект исследования связаны нерасторжимыми
узами, заставляющими по-новому использовать и понятия Истины и Абсолюта.
Четкое понимание этого факта, основанное на проверяемом эксперименте, и есть
то принципиально новое, что вошло в наше сознание в XX веке. Изменилось
и представление о редукционизме и его месте в исследовательской деятельности.
Он остается, разумеется, одним из мощнейших средств научного анализа. Сведение
сложного к простому, даже элементарные интерпретации (физики говорят –
демонстрация на пальцах), были, есть и всегда будут средствами познания. Но,
также как и принцип стороннего наблюдателя, который также навсегда
останется в арсенале исследователя, редукционизм не является универсальным
средством изучения сложных систем. Этому вопросу будет посвящен специальный
раздел. Тем не менее, все то, о чем шла речь в данном параграфе, продолжает
оставаться рационализмом: принимается существующим только то, что может быть
наблюдаемым (только не внешним, а «внутренним» наблюдателем), логика была и
остается единственным средством построения умозаключений, также, как и эмпирические
обобщения – единственным источником исходных постулатов. Примечание.
Но последнее вовсе не означает, что современный рационализм – единственный
источник миропонимания и тех «картин мира», которые слагаются в сознании человека.
И далеко не только логика является их источником. <…> Моисеев Н.Н. Современный рационализм и мировоззренческие
парадигмы. М., 1993. |