Макс Вебер
«ОБЪЕКТИВНОСТЬ» ПОЗНАНИЯ В ОБЛАСТИ
СОЦИАЛЬНЫХ НАУК И СОЦИАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ
|
Если называть науками о культуре те дисциплины, которые рассматривают
события человеческой жизни под углом зрения их культурного значения, то
социальная наука в нашем понимании относится к этой категории. Скоро мы
увидим, какие принципиальные выводы из этого следуют. <…> Отказываясь от устаревшего мнения, будто всю совокупность явлений
культуры можно дедуцировать из констелляций «материальных» интересов в
качестве их продукта или функции, мы тем не менее полагаем, что анализ
социальных явлений и культурных процессов под углом зрения их экономической
обусловленности и их влияния был и – при осторожном свободном от догматизма
применении – останется на все обозримое время творческим и плодотворным
научным принципом. Так называемое «материалистическое понимание истории» в
качестве «мировоззрения» или общего знаменателя в каузальном объяснении
исторической действительности следует самым решительным образом отвергнуть; однако
экономическое толкование истории является одной из наиболее существенных
целей нашего журнала. <…> Право одностороннего анализа культурной действительности под
каким-либо специфическим «углом зрения» – в нашем случае под углом зрения ее
экономической обусловленности – уже чисто методически проистекает из того,
что привычная направленность внимания на воздействие качественно однородных
причинных категорий и постоянное применение одного и того же
понятийно-методического аппарата дает исследователю все преимущества
разделения труда. Этот анализ нельзя считать «произвольным», пока он оправдан
успехом, т.е. пока он дает значение связей, которые оказываются ценными для
каузального сведения исторических событий к их конкретным причинам. Однако
«односторонность» и недейственность чисто экономической интерпретации
исторических явлений составляет лишь частный случай принципа, важного для
культурной действительности в целом. <…> Социальная наука, которой мы хотим заниматься, – наука о
действительности. Мы стремимся понять действительную жизнь в ее своеобразии –
установить взаимосвязь и культурную значимость отдельных ее явлений в их
нынешнем облике, а также причины того, что они исторически сложились именно
так, а не иначе. Между тем жизнь предлагает нам, как только мы пытаемся
осмыслить образ, в котором она непосредственно предстает перед нами,
бесконечное многообразие явлений, возникающих и исчезающих последовательно
или одновременно «внутри» и «вне» нас. Абсолютная бесконечность этого многообразия
остается неизменной и в том случае, когда мы рассматриваем отдельный ее «объект»
(например, конкретный акт обмена), как только мы делаем серьезную попытку
исчерпывающе описать это «единичное» явление во всех его индивидуальных
компонентах, не говоря уже об его каузальной обусловленности. Поэтому
теоретическое познание бесконечной действительности конечным человеческим
духом основано на молчаливой предпосылке того, что в каждом данном случае
предметом научного познания может быть только конечная часть
действительности, что только ее следует считать «существенной», т.е. «достойной
знания». По какому же принципу вычленяется эта часть? Долгое время предполагали,
что и в науках о культуре решающий признак в конечном итоге следует искать в
«закономерной» повторяемости определенных причинных связей. То, что содержат
в себе «законы», которые мы способны различить в необозримом многообразии
смен явлений, должно быть – с этой точки зрения – единственно «существенным»
для науки. Как только мы установили «закономерность» причинной связи, будь то
средствами исторической индукции в качестве безусловно значимой, или сделали
ее непосредственно зримой для нашего внутреннего опыта, мы подчиняем каждой
найденной таким образом формуле любое качество однородных явлений. Та часть
индивидуальной действительности, которая остается после вычленения
«закономерного», рассматривается либо как не подвергнутый еще научному
анализу остаток, который впоследствии в ходе усовершенствования системы
«законов» войдет в нее, либо ее просто игнорируют как нечто «случайное» и
именно поэтому для науки несущественное, поскольку она не допускает
«понимания с помощью законов», следовательно, не относится к рассматриваемому
«типу» явлений и может быть лишь объектом «праздного любопытства». Таким
образом, даже представители исторической школы все время возвращаются к тому,
что идеалом всякого, в том числе и исторического познания (пусть даже этот
идеал перемещен в далекое будущее ), является система научных положений, из
которой может быть «дедуцирована» действительность. <…> «астрономическое» познание, о котором
здесь идет речь, совсем не есть познание, основанное на законах, что
«законы», которые здесь используются, взяты в качестве предпосылок
исследования из других наук, в частности из механики. В самом этом познании
ставится вопрос, к какому индивидуальному результату приводит воздействие
этих законов на индивидуально структурированную констелляцию, ибо эти
индивидуальные констелляции обладают для нас значимостью. Каждая
индивидуальная констелляция, которую нам «объясняет» или предсказывает
астрономическое знание, может быть, конечно, объяснена в рамках причинной
связи только как следствие другой предшествующей ей столь же индивидуальной
констелляции; и как далеко бы мы ни проникали в густой туман далекого
прошлого, действительность, для которой значимы законы, всегда остается
одинаково индивидуальной и в одинаковой, лишь очень незначительной степени
может быть выведена из законов. <…> Отправным пунктом интереса в области социальных наук служит, разумеется,
действительная, т.е. индивидуальная структура окружающей нас социокультурной
жизни в ее универсальной, но тем самым, конечно, не теряющей своей
индивидуальности связи и в ее становлении из других, также индивидуальных по
своей структуре культур. <…> Если в астрономии наш интерес направлен
только на чисто количественные, доступные точному измерению связи между небесными
телами, то в социальных науках нас прежде всего интересует качественная
окраска событий. К тому же в социальных науках речь идет о духовных
процессах, «понять» которые в сопереживании – совсем иная по своей специфике
задача, чем те, которые могут быть разрешены (даже если исследователь к этому
стремится) с помощью точных формул естественных наук. Тем не менее различие
это оказывается не столь принципиальным, как представляется на первый взгляд.
Ведь естественные науки – если оставить в стороне чистую механику – также не
могут обойтись без качественного аспекта; с другой стороны, и в нашей
специальности бытует мнение (правда, неверное), что фундаментальное для нашей
культуры явление товарно-денежного обращения уж во всяком случае допускает
применение количественных методов и поэтому может быть постигнуто с помощью
законов. И наконец, будут ли отнесены к законам и те закономерности, которые
не могут быть выражены в числах, поскольку к ним неприменимы количественные
методы, зависит от того, окажется ли понятие «закона» узким или широким по
своему характеру. <…> Отнесение действительности к ценностным идеям, придающим ей значимость,
выявление и упорядочение окрашенных этим компонентов действительности с точки
зрения их культурного значения – нечто совершенно несовместимое с
гетерогенным ему анализом действительности посредством законов и
упорядочением ее в общих понятиях. Эти два вида мыслительного упорядочения
реальности не находятся в обязательной логической взаимосвязи. Они могут
иногда в каком-либо отдельном случае совпадать, однако следует всячески
остерегаться чрезвычайно опасного по своим последствиям заблуждения, будто
это случайное совпадение меняет что-либо в их принципиальном различии по
существу. Культурное значение какого-либо явления, например денежного обмена,
может состоять в том, что оно принимает массовый характер; и таков
действительно фундаментальный компонент культурной жизни нашего времени. В
этом случае задача исследователя состоит именно в том, чтобы сделать понятным
культурное значение того исторического факта, что в данном случае упомянутое
явление играет именно эту роль, дать каузальное объяснение его исторического
возникновения. Исследование общих черт обмена как такового и техники рыночного
обращения – очень важная (и необходимая!) подготовительная работа. Однако это
не только не дает ответа на вопрос, каким же образом исторически обмен достиг
своего нынешнего фундаментального значения, но не объясняет того, что нас
интересует в первую очередь, – в чем состоит культурное значение денежного
хозяйства, что вообще только и представляет для нас интерес в технике
денежного обращения, из-за чего вообще в наши дни и существует наука,
изучающая этот предмет; ответ на такой вопрос не может быть выведен ни из
одного общего закона. Типовые признаки обмена, купли-продажи и т.п. интересуют
юриста; наша же задача – дать анализ культурного значения того исторического
факта, что обмен стал теперь явлением массового характера. Когда речь идет об
объяснении этого, и мы стремимся понять, чем же социально-экономические
отношения нашей культуры отличаются от аналогичных явлений культур древности,
где обмен обладал совершенно теми же типовыми качествами; когда мы,
следовательно, пытаемся понять, в чем же состоит значение «денежного
хозяйства», тогда в исследование вторгаются логические принципы совершенно
иного свойства <…> И решающий момент заключается в следующем: лишь в
том случае, если мы исходим из предпосылки, что для нас значима только
конечная часть бесконечной полноты событий, идея познания индивидуальных
явлений может обрести логический смысл. <…> Серьезная попытка
«непредвзятого» познания действительности могла бы привести только к хаосу
экзистенциальных суждений о бесчисленном количестве индивидуальных
восприятий. Однако возможность такого результата иллюзорна, так как при
ближайшем рассмотрении оказывается, что каждое подлинное восприятие состоит
из бесконечного множества компонентов, которые ни при каких обстоятельствах
не могут быть отражены в суждениях о восприятии как таковом. Порядок в этот хаос
вносит только тот факт, что интерес и значение имеет для нас лишь часть
индивидуальной действительности, так как только она соотносится с ценностными
идеями культуры, которые мы прилагаем к действительности. <…> Мы вычленяем лишь те причины, которые в отдельном случае могут быть
сведены к «существенным» компонентам события: там, где речь идет об
индивидуальности явления, каузальный вопрос – не вопрос о законах, а о
конкретных каузальных связях, не о том, под какую формулу следует подвести
явление в качестве частного случая, а о том, к какой индивидуальной
констелляции его следует свести; другими словами, это вопрос сведения
элементов действительности к их конкретным причинам. Повсюду, где речь идет о
каузальном объяснении «явления культуры», об «историческом индивидууме» (мы
пользуемся здесь термином, который начинает входить в методологию нашей
науки, а в своей более точной формулировке уже принят в логике), знание
законов причинной обусловленности не может быть целью и является только
средством исследования. <…>. Какой же вывод можно сделать из всего этого? Разумеется, это не означает,
что в области наук о культуре познание общего, образование абстрактных
родовых понятий и знание правил, попытка формулировать закономерные связи
вообще не имеют научного оправдания. Напротив, если каузальное познание
историка есть сведение конкретных следствий к их конкретным причинам, то
значимость сведения какого-либо индивидуального следствия к его причинам без
применения «номологического» знания, т.е. знания правил функционирования
каузальных связей, вообще немыслима. <…> Следует только всегда помнить,
что установление закономерностей такого рода – не цель, а средство познания;
а есть ли смысл в том, чтобы выражать в формуле в виде «закона» хорошо
известную нам из повседневного опыта повторяемость причинной связи, является
в каждом данном случае вопросом целесообразности. Для естественных наук важность и ценность законов прямо пропорциональна
степени их общезначимости; для познания исторических явлений в их конкретных условиях
наиболее общие законы, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как
правило, наименьшую ценность. Ведь чем больше значимость родового понятия –
его объем, тем дальше оно уводит нас от полноты реальной действительности,
так как содержать общие признаки наибольшего числа явлений оно может только,
будучи абстрактным, т.е. бедным по своему содержанию. В науках о культуре
познание общего никогда не бывает ценным как таковое. Из сказанного следует, что «объективный» подход к явлениям культуры, идеальная
цель которого состоит в сведении эмпирических связей к «законам», бессмыслен.
И совсем не потому, что (как часто приходится слышать) культурные процессы, в
частности духовные, «объективно» проистекают в менее строгом соответствии
законам, а по совершенно иным причинам. Во-первых, знание социальных законов
не есть знание социальной действительности; оно является лишь одним из целого
ряда вспомогательных средств, необходимых для исторического мышления.
Во-вторых, познание культурных процессов возможно только в том случае, если
оно исходит из того значения, которое имеет для нас всегда индивидуальная
действительность жизни в определенных конкретных связях. В каком смысле и в
каких связях обнаруживается эта значимость, нам ни один закон открыть не может,
ибо это решается в зависимости от ценностных идей, под углом зрения которых
мы в каждом отдельном случае рассматриваем культуру. Культура – это тот
конечный фрагмент лишенной смысла мировой бесконечности, который, с точки
зрения человека, обладает смыслом и значением. <…> Трансцендентальная предпосылка всех наук о культуре состоит не в том, что
мы считаем определенную – или вообще какую бы то ни было – «культуру» ценной,
а в том, что мы сами являемся людьми культуры, что мы обладаем способностью и
волей, которые позволяют нам занять определенную позицию по отношению к миру
и внести в него смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших
суждений о различных явлениях совместного существования людей, заставит нас
отнестись к ним (положительно или отрицательно) как к чему-то для нас
значительному. Каким бы ни было содержание этого отношения, названные явления
будут иметь для нас культурное значение, которое только и придает им научный
интерес. Говоря в терминах современной логики об обусловленности познания
культуры идеями ценности, мы уповаем на то, что это не породит столь
глубокого заблуждения, будто, с нашей точки зрения, культурное значение
присуще лишь ценностным явлениям. К явлениям культуры проституция относится
не в меньшей степени, чем религия или деньги, а все они вместе – только
потому и только в той степени, в какой их существование и форма, которую они
обрели исторически, прямо или косвенно затрагивают наши культурные интересы;
потому, что они возбуждают наше стремление к знанию с тех точек зрения,
которые выведены из ценностных идей, придающих значимость отрезку
действительности, мыслимому в этих понятиях. Из этого следует, что познание культурной действительности всегда
познание под совершенно особым углом зрения. Когда мы требуем от историка или
социолога в качестве элементарной предпосылки, чтобы он умел отличать важное
от неважного и основывался бы, совершая это разделение, на определенной точке
зрения, то это означает, что он должен уметь осознанно или неосознанно
соотносить явления действительности с универсальными «ценностями культуры» и
в зависимости от этого вычленять те связи, которые для нас значимы. Если
часто приходится слышать, что эти точки зрения «могут быть почерпнуты из материала»,
то это – лишь следствие наивного самообмана ученого, не замечающего, что он с
самого начала в силу определенных ценностных идей, которые он неосознанно
прилагает к материалу исследования, вычленил из абсолютной бесконечности
крошечный ее компонент в качестве того, что для него единственно важно. В
этом всегда и повсеместно, сознательно и бессознательно производимом выборе
отдельных особых сторон событий проявляется и тот элемент научной работы в
области исследования культуры, на котором основано часто высказываемое
утверждение, будто личный момент научного труда и есть самое ценное в нем,
что в каждом труде, достойном внимания, должна отражаться личность автора. Очевидно,
что без ценностных идей исследователя не было бы ни принципа, необходимого
для отбора материала, ни подлинного познания индивидуальной реальности.
Подобно тому как без веры исследователя в то, что определенное содержание
культуры имеет значение, любые его усилия, направленные на познание
индивидуальной действительности, просто бессмысленны, так и характер его
веры, преломление ценностей в зеркале его души придают его исследовательской
деятельности определенное направление. Ценности же, с которыми господствующий
в данное время дух в науке соотносит объекты своего исследования, могут
определить восприятие целой эпохи, т.е. сыграть решающую роль в понимании не
только того, что считалось тогда в явлениях ценностным, но и того, что было
значимым или незначимым, «важным» или «неважным». Следовательно, познание в науках о культуре так, как мы его понимаем,
связано с «субъективными» предпосылками в той мере, в какой оно интересуется
только теми компонентами действительности, которые каким-либо образом, пусть
даже самым косвенным, связаны с явлениями, имеющими в нашем представлении
культурное значение. <…> Нет никакого сомнения в том, что ценностные идеи субъективны. Между
историческим интересом к семейной хронике и интересом к развитию самых важных
явлений культуры, в одинаковой степени общих для нации или всего человечества
на протяжении целых эпох и вплоть до наших дней, проходит бесконечная
градация значений, степени которых по-разному чередуются для каждого из нас.
Такому же преобразованию они подвергаются в зависимости от характера культуры
и господствующих в человеческом мышлении идей. Из этого, однако, отнюдь не
следует, что выводы в области наук о культуре могут быть только субъективными
в том смысле, что они для одного человека значимы, а для другого нет. Меняется
лишь степень интереса, который они представляют для того или другого
человека. <…> После этих длительных пояснений можно, наконец, обратиться к тому
вопросу, который в рамках рассмотрения объективности познания культуры
представляет для нас методологический интерес. Какова логическая функция и
структура понятий, которыми пользуется наша, как и любая другая наука? Или,
если сформулировать вопрос более узко, обращаясь непосредственно к решающей
для нас проблеме: «Каково значение теории и образования теоретических понятий
для познания культурной действительности?» <…> В построениях абстрактной теории создается лишь видимость того, что речь
идет о «дедукции» из основных психологических мотивов, в действительности же
мы обычно имеем дело просто со специфическим случаем формообразования
понятий, которое свойственно наукам о культуре и в известном смысле им
необходимо. Нам представляется полезным характеризовать это образование
понятий несколько подробнее, так как тем самым мы подойдем к принципиальному
вопросу о значении теории для социологического познания. <…> В абстрактной экономической теории мы находим пример тех синтезных образований,
которые обычно именуют «идеями» исторических явлений. Названная теория дает
нам идеальную картину процессов, происходящих на рынке в обществе
товарно-денежного обмена, свободной конкуренции и строго рационального
поведения. Этот мысленный образ сочетает определенные связи и процессы
исторической жизни в некий лишенный внутренних противоречий космос мысленных
связей. По своему содержанию эта конструкция носит характер утопии,
полученной посредством мысленного доведения определенных элементов действительности
до их полного выражения. Ее отношение к эмпирически данным феноменам
действительной жизни состоит в следующем: в тех случаях, когда абстрактно
представленные в этой конструкции связи, т.е. процессы, связанные с «рынком»,
в какой-то степени выявляются или предполагаются реально действующими, мы
можем, сопоставляя их с идеальным типом, показать и пояснить с
прагматической целью своеобразие этих связей. Такой метод может быть
эвристическим, а для определения ценности явления даже необходимым. В исследовании
идеально-типическое понятие – средство для вынесения правильного суждения о
каузальном сведении элементов действительности. Идеальный тип – не «гипотеза»,
он лишь указывает, в каком направлении должно идти образование гипотез. Не
дает он и изображения действительности, но представляет необходимые для этого
средства выражения. Таким образом, перед нами «идея» исторически данной
хозяйственной организации современного общества, представленного по
совершенно таким же логическим принципам, с помощью которых была
сконструирована в качестве генетического принципа, например, идея «городского
хозяйства» в средние века. В такой конструкции понятие городского хозяйства строится не как среднее
выражение совокупности всех действительных хозяйственных принципов, обнаруженных
во всех изученных городах, но также в виде идеального типа. Оно создается
посредством одностороннего усиления одной или нескольких точек зрения и
соединения множества диффузно и дискретно существующих единичных явлений (в
одном случае их может быть больше, в другом – меньше, а кое-где они вообще
отсутствуют), которые соответствуют упомянутым, односторонне вычлененным
точкам зрения и складываются в единый мысленный образ. В реальной
действительности этот мысленный образ в его понятийной чистоте нигде эмпирически
не обнаруживается; это – утопия. Задача исторического исследования состоит в
том, чтобы в каждом отдельном случае установить, насколько действительность
близка этому мысленному образу или далека от него, в какой мере можно,
следовательно, считать, что характер экономических отношений определенного
города соответствует понятию «городского хозяйства». Это понятие, при
осторожном его применении, также специфическим образом способствует
достижению цели и наглядности исследования. С помощью совершенно такого же
метода можно (приведем еще один пример) создать в виде утопии «идею»
«ремесла», соединив определенные черты, диффузно встречающиеся у
ремесленников самых различных эпох и народов и доведенные до их полного
логического предела, в едином, свободном от противоречий идеальном образе.
Можно даже попытаться нарисовать общество, где все отрасли хозяйственной и
вообще всей духовной деятельности подчинены максимам, являющимся результатом
применения того же принципа, который был положен в основу доведенного до
идеального типа «ремесла». Далее, идеальному типу «ремесла» можно,
абстрагируя определенные черты современной крупной промышленности, противопоставить
в качестве антитезиса идеальный тип капиталистического хозяйства и вслед за
тем попытаться нарисовать утопию «капиталистической» культуры, т.е. культуры,
где господствуют только интересы реализации частных капиталов. <…> В чем же состоит значение подобных идеально-типических понятий для
эмпирической науки в нашем понимании? Прежде всего следует подчеркнуть, что
надо полностью отказаться от мысли, будто эти в чисто логическом смысле
«идеальные» образования, которыми мы здесь занимаемся, в какой бы то ни было
мере носят характер долженствования, «образца». <…> Это – мысленный образ, не являющийся ни исторической, ни, тем
более, «подлинной» реальностью. Еще менее он пригоден для того, чтобы служить
схемой, в которую явление действительности может быть введено в качестве
частного случая. По своему значению это чисто идеальное пограничное понятие,
с которым действительность сопоставляется, сравнивается, для того чтобы
сделать отчетливыми определенные значимые компоненты ее эмпирического
содержания. Подобные понятия являют собой конструкции; в них мы строим,
используя категорию объективной возможности, связи, которые наша ориентированная
на действительность, научно-дисциплинированная фантазия рассматривает в своем
суждении как адекватные. Идеальный тип в данной его функции – это прежде всего попытка охватить
исторические индивидуумы или их отдельные компоненты генетическими понятиями.
Возьмем, например, понятия «церковь» и «секта». Их можно, классифицируя,
разъединить на комплексы признаков; тогда не только граница между ними, но и
содержание обоих понятий окажутся размытыми. Если же мы хотим постигнуть понятие
«секты» генетически, например, в его соотношении с известными важными
культурными значениями, которые «сектантский дух» имел для современной
культуры, то существенными станут определенные признаки обоих понятий, так
как они находятся в адекватной причинной связи с тем воздействием, о котором
шла речь. <…> Если историк
(в самом широком значении этого слова) отказывается от попытки формулировать
такой идеальный тип, считая его «теоретической конструкцией», т.е. полагая,
что для его конкретной познавательной цели он неприемлем, не нужен, то в
результате, как правило, оказывается, что этот историк, осознанно или
неосознанно, пользуется другими подобными конструкциями, не формулируя их в
определенных терминах и не разрабатывая их логически, или что он остается в
сфере неопределенных «ощущений». Однако ничто не может быть опаснее, чем коренящееся в натуралистических
предубеждениях смешение теории и истории, в форме ли веры в то, что в
теоретических понятийных построениях фиксировано «подлинное» содержание, «сущность»
исторической реальности, или в использовании этих понятий в качестве
прокрустова ложа, в которое втискивают историю, или, наконец, в
гипостазировании «идей» в качестве стоящей за преходящими явлениями
«подлинной» реальности, в качестве реальных «сил», действующих в истории. Последнее представляет собой теперь тем более реальную опасность, что под
«идеями» эпохи мы привыкли понимать – и понимать в первую очередь – мысли и
идеалы, которые господствовали над массами или над имевшими наибольшее историческое
значение людьми рассматриваемой эпохи и тем самым были значимы в качестве
компонентов ее культурного своеобразия. К этому присоединяется еще следующее:
прежде всего то, что между «идеей» в смысле практической или теоретической
направленности и «идеей» в смысле конструированного нами в качестве
понятийного вспомогательного средства идеального типа эпохи существует
определенная связь. Идеальный тип определенного общественного состояния,
сконструированный посредством абстрагирования ряда характерных социальных
явлений эпохи, может – и это действительно часто случается – представляться
современникам практическим идеалом, к которому надлежит стремиться, или во
всяком случае максимой, регулирующей определенные социальные связи. Так
обстоит дело с «идеей» «обеспечения продовольствием» и с рядом канонических
теорий, в частности с теорией св. Фомы, в их отношении к используемому теперь
идеально-типическому понятию «городского хозяйства» средних веков, о котором
шла речь выше. И прежде всего это относится к пресловутому «основному
понятию» политической экономии, к понятию «хозяйственной ценности». От
схоластики вплоть до марксовой теории представление о чем-то «объективно»
значимом, т е долженствующим быть, сливается с абстракцией, в основу которой
положены элементы эмпирического процесса ценообразования. Эта идея, согласно
которой «ценность» материальных благ должна регулироваться принципами
«естественного права», сыграла громадную роль в развитии культуры, отнюдь не
только в средние века, и сохраняет свое значение поныне Она интенсивно влияла
и на эмпирическое ценообразование. Однако что понимают под этим теоретическим
понятием и что может быть таким образом действительно понято, доступно
ясному, однозначному постижению только с помощью строгих, а это означает идеально-типических,
понятий, об этом следовало бы задуматься тем, кто иронизирует над
«робинзонадами» абстрактной теории, и воздержаться от насмешек, хотя бы до
той поры, когда они смогут предложить нечто лучшее, т.е. более очевидное. Каузальное отношение между исторически констатируемой, господствующей над
умами идеей и теми компонентами исторической реальности, из которых может
быть абстрагирован соответствующий этой идее идеальный тип, может, конечно,
принимать самые различные формы. Важно только в принципе осознавать, что они
совершенно различны по своей природе Однако к этому присоединяется следующее:
сами эти «идеи», господствующие над людьми определенной эпохи, т.е. диффузно
в них действующие, можно, если речь идет о каких-либо сложных мысленных образованиях,
постигнуть со всей строгостью только в виде идеального типа, так как
эмпирически они живут в умах неопределенного и все время меняющегося числа
индивидов и обретают тем самым разнообразнейшие оттенки по форме и
содержанию, ясности и смыслу. Так, компоненты духовной жизни отдельных
индивидов в определенную эпоху средневековья, которые можно рассматривать как
«христианскую веру» этих индивидов, составили бы, конечно, если бы мы могли
их полностью воспроизвести, хаос бесконечно дифференцированных и весьма
противоречивых связей мыслей и чувств, несмотря на то что средневековая
церковь достигала высокой степени сохранения единства веры и нравов. Однако
когда встает вопрос, что же в этом хаосе было подлинным «христианством»
средних веков, которым мы постоянно оперируем как неким твердо установленным
понятием, в чем же состоит то подлинно «христианское», которое мы обнаруживаем
в средневековых институтах, то оказывается, что и здесь мы в каждом отдельном
случае пользуемся созданным нами чисто мысленным образованием. Оно являет
собой сочетание догматов веры, норм церковного права и нравственности, правил
образа жизни и бесчисленных отдельных связей, объединенных нами в «идею», в
синтез, достичь которой без применения идеально-типических понятий мы вообще
бы не могли. Логические структуры систем понятий, в которых мы выражаем подобные
«идеи» и их отношение к тому, что нам непосредственно дано в эмпирической
реальности, конечно, очень отличаются друг от друга. Сравнительно просто обстоит
дело, если речь идет о тех случаях, когда над людьми властвуют и оказывают на
них историческое воздействие какие-либо теоретические положения (или одно из
них), которые легко могут быть выражены в формулах, как, например, учение
Кальвина о предопределении или отчетливо формулируемые нравственные
постулаты; такую «идею» можно расчленить на иерархическую последовательность
мыслей, которые логически выводятся из этих теоретических положений. Однако и
здесь часто игнорируется тот факт, что каким бы огромным ни было чисто логическое
воздействие мысли в истории – ярчайшим примером этого может служить марксизм,
– эмпирически и исторически человеческое мышление следует толковать как
психологически, а не как логически обусловленный процесс. Отчетливее проявляется
идеально-типический характер такого синтеза исторически действенных идей,
если упомянутые основные положения и постулаты вообще не живут – или уже не
живут – в умах индивидов, которые руководствуются мыслями, логически
выведенными из этих постулатов или ассоциативно вызванными ими, поскольку
некогда лежавшая в их основе «идея» либо отмерла, либо с самого начала
воспринималась только в своих выводах. Еще отчетливее проявляется этот синтез
– идея, созданная нами, в тех случаях, когда упомянутые фундаментальные положения
изначально либо неполно осознавались (или вообще не осознавались), либо не
нашли своего выражения в виде отчетливых мысленных связей. Если же мы эту
процедуру совершим, что очень часто происходит и должно происходить, то такая
«идея» – например, «либерализма» определенного периода, «методизма» или
какой-либо недостаточно продуманной разновидности «социализма» – окажется
чистым идеальным типом, совершенно таким же, как синтез «принципов»
какой-либо хозяйственной эпохи, от которой мы отправлялись. Чем шире связи, о
выявлении которых идет речь, чем многограннее было их культурное значение,
тем больше их систематическое изображение в системе понятий и мыслей
приближается по своему характеру к идеальному типу, тем в меньшей степени
можно обходиться одним понятием такого рода, тем естественнее и неизбежнее
все повторяющиеся попытки осознать новые стороны значимости посредством
конструирования новых идеально-типических понятий. Все изображения «сущности»
христианства, например, являют собой идеальные типы, относительной и
проблематической значимости, если рассматривать их как историческое
воспроизведение эмпирической реальности; напротив, они обладают большой
эвристической ценностью для исследования и большой систематической ценностью
для изображения, если пользоваться ими как понятийными средствами для
сравнения и сопоставления с ними действительности. В этой их функции они
совершенно необходимы. Этим идеально-типическим изображениям присущ еще один
усложняющий их значение момент. Они хотят быть или неосознанно являются
идеальными типами не только в логическом, но и в практическом смысле, а
именно – стремятся быть образцом, который, если вернуться к нашему примеру,
указывает на то, каким христианство, по мнению исследователя, должно быть,
что исследователь считает в нем «существенным», сохраняющим постоянную
ценность. Если это происходит осознанно или, что чаще случается, неосознанно,
то в идеальные типы вводятся идеалы, с которыми исследователь
соотносит христианство как с ценностью. Задачи и цели, на которые данный
исследователь ориентирует свою «идею» христианства, могут (и всегда будут)
очень отличаться от тех ценностей, с которыми соотносили христианство ранние
христиане, люди того времени, когда это учение возникло. В этом своем
значении «идеи», – конечно, уже не чисто логические вспомогательные средства,
не понятия, в сравнении с которыми измеряется действительность, а идеалы, с
высоты которых выносится оценочное суждение о ней. Речь идет уже не о чисто
теоретической операции отнесения эмпирических явлений к ценностям, а об
оценочных суждениях, содержащихся в «понятии» христианства. Именно потому,
что идеальный тип претендует здесь на эмпирическую значимость, он вторгается
в область оценочного толкования христианства – это уже не эмпирическая наука;
перед нами личное признание человека, а не образование идеально-типического
понятия. Несмотря на это принципиальное различие, смешение этих двух в корне
различных значений «идеи» очень часто встречается в историческом
исследовании. Такое смешение уже вполне реально, как только историк начинает
развивать свои «взгляды» на какое-либо историческое лицо или какую-либо
эпоху. <…> В такой ситуации элементарным долгом самоконтроля ученого и
единственным средством предотвратить подобные недоразумения является резкое
разделение между соотнесением действительности для сравнения с идеальными
типами в логическом смысле слова и оценочным суждением о действительности,
отправляясь от идеалов. «Идеальный тип» в нашем понимании (мы вынуждены
повторить это) – нечто, в отличие от оценивающего суждения, совершенно
индифферентное и не имеет ничего общего с каким-либо иным, не чисто логическим
«совершенством». Есть идеальные типы борделей и идеальные типы религий, а что
касается первых, то могут быть идеальные типы таких, которые, с точки зрения
современной полицейской этики, технически «целесообразны», и таких, которые
прямо противоположны этому. Мы вынуждены отказаться здесь от подробного рассмотрения самого сложного
и интересного феномена – от вопроса о логической структуре понятия
государства. <…> Научное понятие государства, как бы оно ни было сформулировано, всегда
является синтезом, который мы создаем для определенных целей познания. Однако
вместе с тем этот синтез в какой-то мере абстрагирован из малоотчетливых
синтезов, обнаруживаемых в мышлении исторических деятелей. Впрочем,
конкретное содержание, в котором находит свое выражение в этих синтезах
современников историческое «государство», может быть сделано зримым только
посредством их ориентации на идеально-типические понятия. Не вызывает также
ни малейшего сомнения, что первостепенное практическое значение имеет
характер того, как эти по своей логической форме всегда несовершенные синтезы
создаются современниками, каковы их идеи о государстве (так, например,
немецкая метафизическая идея «органического» государства в ее отличии от
«делового» американского представления). Другими словами, и здесь
долженствующая быть значимой или мыслимая значимой практическая идея и
конструированный с познавательной целью теоретический идеальный тип движутся
параллельно, постоянно проявляя склонность переходить друг в друга. <…> каждый
индивидуальный идеальный тип составляется из понятийных элементов, родовых по
своей природе и превращенных в составные части идеального типа. И в этом
случае обнаруживается специфически логическая функция идеально-типических
понятий. Простым родовым понятием в смысле комплекса признаков, общих для
ряда явлений, является, например, понятие «обмена», если отвлечься от
значения понятийных компонентов, т.е. просто анализировать повседневное
словоупотребление. Если же соотнести это понятие с «законом предельной
полезности» и образовать понятие «экономического обмена» в качестве понятия
экономического рационального процесса, то это, как вообще любое полностью
развитое понятие, будет содержать суждение о «типических» условиях обмена.
Оно примет генетический характер и тем самым станет в логическом смысле
идеально-типическим, т.е. отойдет от эмпирической действительности, которую
можно только сравнивать, соотносить с ним. То же относится ко всем так
называемым «основным понятиям» политической экономии: в генетической форме
они могут быть развиты только в качестве идеальных типов. <…> Чем в
большей степени речь идет о простой классификации процессов, которые
встречаются в действительности как массовые явления, тем в большей степени
речь идет о родовых понятиях; напротив, чем в большей степени создаются
понятия сложных исторических связей, исходя из тех их компонентов, которые
лежат в основе их специфического культурного значения, тем в большей степени
понятие – или система понятий – будет приближаться к идеальному типу. Ведь
цель образования идеально-типических понятий всегда состоит в том, чтобы
полностью довести до сознания не родовые признаки, а своеобразие явлений культуры.
Тот факт, что идеальные типы, в том числе и родовые, могут быть
использованы и используются, представляет особый методический интерес в связи
с еще одним обстоятельством. <…> конструируя
идеальный тип или идеально-типическое развитие, часто пытаются придать им
большую отчетливость посредством привлечения в качестве иллюстрации эмпирического
материала исторической действительности. Опасность этого самого по себе
вполне законного метода заключается в том, что историческое знание служит
здесь теории, тогда как должно быть наоборот. Теоретик легко склоняется к
тому, чтобы рассматривать это отношение как само собой разумеющееся или, что
еще хуже, произвольно подгонять теорию и историю друг к другу и просто не
видеть различия между ними. Еще резче это выступает в том случае, если
конструкция идеального развития и понятийная классификация идеальных типов
определенных культурных образований насильственно объединяются в рамках
генетической классификации. (Например, формы ремесленного производства идут в
такой классификации от «замкнутого домашнего хозяйства», а религиозные
понятия – от «созданных на мгновение божков»). Последовательность типов,
полученная посредством выбранных понятийных признаков, выступает тогда в
качестве необходимой, соответствующей закону исторической последовательности.
Логический строй понятий, с одной стороны, и эмпирическое упорядочение
понятого в пространстве, времени и причинной связи – с другой, оказываются в
столь тесном сцеплении друг с другом, что искушение совершить насилие над действительностью
для упрочения реальной значимости конструкции в мире действительности
становится почти непреодолимым. Мы сознательно отказались здесь от того, чтобы привести наиболее важный,
с нашей точки зрения, пример идеально-типической конструкции – мы имеем в
виду концепцию Маркса. <…> Поэтому мы здесь только констатируем, что
все специфически марксистские «законы» и конструкции процессов развития (в
той мере, в какой они свободны от теоретических ошибок) идеально-типичны по
своему характеру. Каждый, кто когда-либо опирался в своих исследованиях на
марксистские понятия, хорошо знает, как высоко неповторимо эвристическое
значение этих идеальных типов, если пользоваться ими для сравнения с действительностью,
но в равной мере и то, насколько они могут быть опасны, если рассматривать их
как эмпирически значимые или даже реальные (т.е. по существу метафизические)
«действующие силы», «тенденции» и т.д. Для иллюстрации безграничного переплетения понятийных методических
проблем, существующих в науках о культуре, достаточно привести такую шкалу
понятий: родовые понятия; идеальные типы, идеально-типические родовые
понятия; идеи в качестве эмпирически присущих историческим лицам мысленных
связей, идеальные типы этих идей, идеалы исторических лиц, идеальные типы этих
идеалов, идеалы, с которыми историк соотносит историю; теоретические
конструкции, пользующиеся в качестве иллюстрации эмпирическими данными,
историческое исследование, использующее теоретические понятия в качестве
пограничных идеальных случаев. К этому следует добавить множество различных
сложностей, на которые здесь можно лишь указать, таких, как различные
мысленные образования, отношение которых к эмпирической реальности
непосредственно данного в каждом отдельном случае весьма проблематично. <…> Есть науки, которым дарована вечная молодость, и к ним
относятся все исторические дисциплины, перед ними в вечном движении культуры
все время возникают новые постановки проблем. Для них преходящесть всех
идеально-типических конструкций и вместе с тем постоянная неизбежность
создания новых составляют главную задачу. Все время делаются попытки установить «подлинный», «истинный» смысл
исторических понятий, и конца этому нет. Поэтому синтезы, используемые
историей, всегда – либо только относительно определенные понятия, либо, если
необходимо придать понятийному содержанию однозначность, понятие становится
абстрактным идеальным типом и тем самым оказывается теоретической,
следовательно, «односторонней», точкой зрения, которая способна осветить
действительность, с которой действительность может быть соотнесена, но
которая безусловно непригодна для того, чтобы служить схемой, способной
полностью охватить действительность. Ведь ни одна из этих мысленных систем,
без которых мы не можем обойтись, постигая какую-либо важную составную часть
действительности, не может исчерпать ее бесконечного богатства. Все они
являют собой не что иное, как попытку на определенном уровне нашего знания и
имеющихся в нашем распоряжении понятийных образований внести порядок в хаос
тех данных, которые мы включали в круг наших интересов. Мыслительный аппарат,
который разработало прошлое посредством мысленной обработки, а в
действительности путем мысленного преобразования непосредственно данной
действительности и включения ее в понятия, соответствующие познанию и
направлению интереса того времени, всегда противостоит тому, что мы можем и
хотим извлечь из действительности с помощью нового познания. В этой борьбе
совершается прогресс исследования в науках о культуре. Его результат –
постоянно идущий процесс преобразования тех понятий, посредством которых мы
пытаемся постигнуть действительность. Поэтому история наук о социальной жизни
– это постоянное чередование попытки мысленно посредством образования понятий
упорядочить эмпирические данные, разложить полученные таким путем образы
посредством расширения и сдвига научного горизонта и попытки образовать новые
понятия на этой измененной основе. В этом не проявляется несостоятельность
данного стремления как такового – каждая наука, в том числе и только описательная
история, работает с помощью понятий своего времени, в этом находит свое
выражение то обстоятельство, что в науках о человеческой культуре образование
понятий зависит от места, которое занимает в данной культуре рассматриваемая
проблема, а оно может меняться вместе с содержанием самой культуры. Отношение
между понятием и понятым в науках о культуре ведет к тому, что синтез здесь
всегда носит преходящий характер. Значение попыток создать в нашей науке
крупные понятийные конструкции заключается, как правило, именно в том, что
они демонстрируют границы значения той точки зрения, которая лежит в их основе.
Самые далекоидущие успехи в области социальных наук связаны в своей сущности
со сдвигом практических культурных проблем и облечены в форму критики образования
понятий. <…> Мы подходим к концу наших рассуждений, преследующих только одну цель –
указать на часто очень небольшой водораздел между наукой и верой и
способствовать пониманию того, в чем смысл социально-экономического познания.
Объективная значимость всякого эмпирического знания состоит в том и только в
том, что данная действительность упорядочивается по категориям, в некоем
специфическом смысле субъективным, поскольку, создавая предпосылку нашего
знания, они связаны с предпосылкой ценности той истины, которую может нам
дать только опытное знание. Тому, для кого эта истина не представляется
ценной (ведь вера в ценность научной истины не что иное, как продукт
определенной культуры, а совсем не данное от природы свойство), мы средствами
нашей науки ничего предложить не можем. Напрасно, впрочем, будет он искать
другую истину, которая заменила бы ему науку в том, что может дать только она
– понятия и суждения, не являющиеся эмпирической действительностью и не
отражающие ее, но позволяющие должным образом мысленно ее упорядочить. В
области эмпирических социальных наук о культуре возможность осмысленного
познания того, что существенно для нас в потоке событий, связана, как мы
видели, с беспрестанным использованием специфических в своей особенности
точек зрения, соотносящихся в конечном итоге с идеями ценностей, которые,
будучи элементами осмысленных человеческих действий, допускают эмпирическую
констатацию и сопереживание, но не обоснование в своей значимости
эмпирическим материалом. «Объективность» познания в области социальных наук
характеризуется тем, что эмпирически данное всегда соотносится с ценностными
идеями, которые только и создают познавательную ценность этих наук, позволяют
понять значимость этого познания, но не могут служить основой его эмпирического
обоснования. Присущая нам всем в той или иной форме вера в надэмпирическую
значимость важнейших для нас высочайших ценностных идей, в которых мы видим
смысл нашего бытия, не только не исключает беспрестанное изменение конкретных
точек зрения, придающих значение эмпирической действительности, но включает
его в себя. Жизнь в ее иррациональной действительности и содержащиеся в ней
возможные значения неисчерпаемы, конкретные формы отнесения к ценности не
могут быть поэтому постоянны, они подвержены вечному изменению, которое
уходит в темное будущее человеческой культуры. Свет, расточаемый этими
высочайшими ценностными идеями, падает на постоянно меняющуюся часть
чудовищного хаотического потока событий, проносящегося сквозь время. Из всего этого не следует, конечно, делать ложный вывод, будто задача
социальных наук состоит в беспрерывных поисках новых точек зрения и
понятийных конструкций. Напротив, мы со всей решительностью подчеркиваем, что
главная цель образования понятий и их критики состоит в том, чтобы служить
(наряду с другими средствами) познанию культурного значения конкретных
исторических связей. <…> Подлинное мастерство <…> проявляется
обычно именно в том, что известные факты соотносятся с хорошо известными точками
зрения и между тем создается нечто новое. В век специализации работа в области наук о культуре будет заключаться в
том, что, выделив посредством постановки проблемы определенный материал и
установив свои методические принципы, исследователь будет затем рассматривать
обработку этого материала как самоцель, не проверяя более познавательную
ценность отдельных фактов посредством сознательного отнесения их к ценностным
идеям и не размышляя вообще о том, что вычленение изучаемых фактов ими
обусловлено. Так и должно быть. Однако наступит момент, когда краски станут
иными: возникнет неуверенность в значении бессознательно применяемых точек
зрения, в сумерках будет утерян путь. Свет важных проблем культуры уйдет в
будущее. Тогда и наука изменит свою позицию и свой понятийный аппарат, чтобы
с вершин человеческой мысли взирать на поток событий. Она последует за теми
созвездиями, которые только и могут придать ее работе смысл и направить ее по
должному пути: «...Проснулось новое влеченье, Я устремляюсь пить их вечный свет, Передо мною день, за мною ночь И небо надо мной, а подо мною волны». Культурология. ХХ век. Антология. М.: Юрист,
1995. |