Эмиль Дюркгейм
МЕТОД СОЦИОЛОГИИ
|
Глава первая ЧТО ТАКОЕ
СОЦИАЛЬНЫЙ ФАКТ? Прежде чем
искать метод, пригодный для изучения социальных фактов, следует определить,
что такое представляют факты, носящие данное название. Вопрос этот тем более
важен, что данный термин обыкновенно применяют не совсем точно. Им без
стеснения обозначают почти все происходящие в обществе явления, если только
последние представляют какой-либо социальный интерес. Но при таком понимании
не существует, так сказать, человеческих событий, которые не могли бы быть
названы социальными. Всякий индивидуум пьет, спит, ест, рассуждает, и
общество очень заинтересовано в том, чтобы все эти функции отправлялись
регулярно. Если бы все
эти факты были социальными, то у социологии не было бы своего отдельного
предмета, и ее область слилась бы с областью биологии и психологии. Но в
действительности во всяком обществе существует определенная группа людей,
отличающихся резко очерченными свойствами от явлений, изучаемых другими
естественными науками. Когда я
действую как брат, супруг или гражданин, когда я выполняю заключенные мною
обязательства, я исполняю обязанности, установленные вне меня и моих действий
правом и обычаями. Даже когда они согласны с моими собственными чувствами и
когда я признаю в душе их существование, последнее остается все-таки
объективным, так как не я сам создал их, а они внушены мне воспитанием. Как часто при
этом нам неизвестны детали наложенных на нас обязанностей и для того, чтобы
узнать их, мы принуждены справляться с кодексом и советоваться с его уполномоченными
истолкователями! Точно так же верующий при рождении своем находит уже готовыми
верования и обряды своей религии; если они существовали до него, то, значит,
они существуют вне его. Система знаков, которыми я пользуюсь для выражения
моих мыслей, система монет, употребляемых мною для уплаты долгов, орудия
кредита, служащие мне в моих коммерческих сношениях, обычаи, соблюдаемые в
моей профессии и т.д. – все это функционирует независимо от того
употребления, которое я из них делаю. Пусть возьмут одного за другим всех
членов, составляющих общество, и все сказанное может быть повторено по поводу
каждого из них. Следовательно, эти образы мыслей, действий и чувствований (manieres d'agir, de penser et de sentir) обладают тем замечательным свойством, что существуют
вне индивидуальных сознании. Эти типы
поведения или мысли не только находятся вне индивидуума, но и обладают еще
принудительной силой, вследствие которой он вынуждается к ним независимо от
своего описания. Конечно, когда я добровольно сообразуюсь с ними, это
принуждение, будучи бесполезным, мало или совсем не чувствуется; тем не менее
оно является характерным свойством этих фактов, доказательством чего может
служить то обстоятельство, что оно появляется тотчас же, как только я пытаюсь
сопротивляться. Если я пытаюсь нарушить постановления права, они реагируют
против меня, препятствуя моему действию, если есть еще время, или уничтожая и
восстанавливая его в его нормальной форме, если оно совершено и может быть
исправлено, или же, наконец, заставляя меня искупить его, если его исправить
нельзя. <…> Вот,
следовательно, разряд фактов, отличающихся специфическими свойствами; его
составляют образы мыслей, действий и чувствований, находящиеся вне индивида и
одаренные принудительной силой, вследствие которой он вынуждается к ним.
Отсюда их нельзя смешать ни с органическими явлениями, так как они состоят из
представлений и действий, ни с явлениями психическими, существующими лишь в
индивидуальном сознании и благодаря ему. Они составляют, следовательно, новый
вид и им-то и должно быть присвоено название социальных. Оно им вполне подходит,
так как ясно, что не имея своим субстратом индивида, они не могут иметь
другого субстрата, кроме общества, будь то политическое общество в его целом
или какие-либо отдельные группы, в нем заключающиеся: религиозные группы,
политические и литературные школы, профессиональные корпорации и т.д. С
другой стороны, оно применимо только к ним, т.к. слово “социальный” имеет
определенный смысл лишь тогда, когда обозначает исключительно явления, не
входящие ни в одну из установленных и названных уже категорий фактов. Они
составляют, следовательно, собственную область социологии. <…> Но так как
приведенные нами примеры (юридические и нравственные постановления,
религиозные догматы, финансовые системы и т.п.) все состоят из установленных
уже верований и правил, то можно было бы подумать, на основании сказанного,
что социальный факт может быть лишь там, где есть определенная организация.
Но существуют другие факты, которые, не представляя таких кристаллизованных
форм, имеют ту же объективность и то же влияние на индивида. Это так
называемые социальные течения (courants sociaux). Так,
возникающие в собрании великие движения энтузиазма, негодования, сострадания
не зарождаются ни в каком отдельном сознании. Они приходят к каждому из нас
извне и способны увлечь нас, вопреки нам самим. Конечно, может случиться,
что, отдаваясь им вполне, я не буду чувствовать того давления, которое они
оказывают на меня. Но оно проявится тотчас, как только я попытаюсь бороться с
ними. <…> Но, скажут
нам, явление может быть общественным лишь тогда, когда оно свойственно всем
членам общества, или по крайней мере большинству из них, следовательно, при
условии всеобщности. Без сомнения, но оно всеобще лишь потому, что социально
(т.е. более или менее обязательно), а отнюдь не социально, потому что всеобще
Это – такое состояние группы, которое повторяется у индивидов, потому что оно
внушается им. Оно находится в каждой части, потому что находится в целом, а
вовсе не потому оно находится в целом, что находится в частях. Это особенно
ясно относительно верований и обычаев, передающихся нам уже вполне
сложившимися от предшествовавших поколений; мы принимаем и усваиваем их,
потому что они как произведения общественные и вековые, облечены особым авторитетом,
который мы вследствие воспитания привыкли уважать и признавать. А надо заметить,
что огромное большинство социальных явлений слагается этим путем. Но даже когда
социальный факт возникает отчасти при нашем прямом содействии, природа его
все та же. <…>. Итак, мы точно
определили область социологии. Она обнимает лишь известную группу феноменов.
Социальный факт узнается лишь по той внешней принудительности власти, которую
он имеет или способен иметь над индивидами, а присутствие этой власти
узнается, в свою очередь, или по существованию какой-нибудь определенной
санкции или по сопротивлению, оказываемому этим фактом каждой попытке
индивида разойтись с ним. Его можно определить также и по распространению его
внутри группы, если только будет прибавлен второй и существенный признак, что
он существует независимо от индивидуальных форм, принимаемых им при
распространении. <…> Наше
определение будет, следовательно, полно, если мы скажем: социальным фактом
является всякий образ действий, резко определенный или нет, но способный
оказывать на индивида внешнее принуждение, или иначе: распространенный на
всем протяжении данного общества, но имеющий в то же время свое собственное
существование, независимое от его индивидуальных проявлений. Глава вторая ПРАВИЛА,
ОТНОСЯЩИЕСЯ К НАБЛЮДЕНИЮ СОЦИАЛЬНЫХ
ФАКТОВ Первое и
основное правило состоит в том, что социальные факты нужно рассматривать как
предметы (des choses). В тот момент,
когда известный класс явлений становится объектом науки, в уме человеческом
существуют уже не только чувственные образы этих явлений, но и известные грубо
поставленные понятия о них. Так, еще до первых зачатков физики и химии людям
были уже известны понятия о физико-химических явлениях, выходившие за пределы
чистых восприятии: таковы, например, те понятия, которые примешаны ко всем
религиям. Это значит, что на самом деле рефлексия предшествует науке, которая
лишь пользуется ею при помощи более правильного метода. Человек не может жить
среди явлений, не составляя себе о них новых идей, которыми он и
руководствуется в своем поведении. Но так как эти понятия ближе и понятнее
нам, чем реальности, которым они отвечают, то мы естественно склонны заменять
ими последние и сделать их предметом наших размышлений. Вместо того, чтобы
наблюдать вещи, описывать и сравнивать их, мы довольствуемся тогда приведением
в ясность наших идей, их комбинированием и анализом. Вместо науки о
реальностях получается лишь анализ идей. Конечно, этот анализ не исключает
непременно всякое наблюдение. К фактам могут обращаться для того, чтобы
подтвердить эти понятия или сделанные из них выводы, но факты в этом случае
являются чем-то второстепенным, в виде примеров или доказательств; они не
служат предметом науки. Последняя идет от идей к вещам, а не от вещей к
идеям. <…> социальные явления суть предметы и о
них нужно рассуждать как о предметах. Для того, чтобы доказать это положение,
не нужно философствовать об их природе, разбирать их аналогию с явлениями
низших царств. Достаточно указать, что для социолога они представляют
единственное данное (datum). Предметом
не называется все, что дается, что предлагается, или, скорее, навязывается
наблюдению. Рассуждать о явлениях как о предметах, – значит рассуждать о них
как о данных, составляющих точку отправления науки. Социальные явления
бесспорно обладают этим характером. Наблюдению открыта не идея, составляемая
людьми о ценности, – она ему недоступна, – а ценности, действительно обменивающиеся
в сфере экономических отношений. Нам дано не то или иное представление о
нравственном идеале, а совокупность правил, действительно определяющих поведение.
Нам дано не понятие о полезном или богатстве, а экономическая организация во
всей ее полноте. Возможно, что социальная жизнь есть лишь развитие известных
понятий, – но если предположить, что это так, то все-таки эти понятия не даны
непосредственно. Дойти до них можно, следовательно, не прямо, а лишь через
посредство выражающих их явлений. Мы не знаем a priori, какие идеи лежат в основе различных течений, между
которыми распределяется социальная жизнь, и существуют ли они; лишь дойдя по
ним до их источников, мы узнаем, откуда они происходят. Нам нужно,
следовательно, рассматривать социальные явления сами в себе, отделяя их от
сознающих и представляющих их себе субъектов, их нужно изучать извне как
внешние предметы, так как такими они предстают перед нами. Если этот характер
внешности лишь кажущийся, то иллюзия рассеется по мере того, как наука будет
подвигаться вперед, и мы увидим, как внешнее, так сказать, войдет вовнутрь.
Но решения нельзя предвидеть заранее, и даже если бы в конце концов у них не оказалось
существенных свойств предметов, их все-таки надо обсуждать так, как будто бы
эти свойства у них были. Это правило, следовательно, прилагается ко всей
социальной реальности в ее целом, без всякого исключения. Даже те явления,
которые, по-видимому, представляют собою наиболее искусственные сочетания,
должны быть рассматриваемы с этой точки зрения. Условный характер обычая или
учреждения никогда не должен быть предполагаем заранее. Если, сверх того, нам
будет позволено сослаться на нашу личную опытность, то мы можем уверять, что,
действуя таким образом, часто имеешь удовольствие видеть, что факты, с виду
самые произвольные, оказываются при внимательном наблюдении обладающими
постоянством и правильностью, симптомами их объективности. <…>
Следовательно, рассматривая социальные явления как предметы, мы лишь будем
сообразоваться с их природой. <…> Всякое научное
исследование обращается на определенную группу явлений, отвечающих одному и
тому же определению. Первый шаг социолога должен, следовательно, заключаться
в определении тех предметов, о которых он будет рассуждать для того, чтобы и
он сам, и другие знали, о чем идет речь. Это первое и необходимое условие
всякого доказательства и всякой проверки; действительно, можно контролировать
какую-нибудь теорию, лишь умея различать факты, о которых она должна дать
отчет. Кроме того, так как это первоначальное определение устанавливает самый
объект науки, то от него зависит, будет ли таким объектом предмет или нет. Для того,
чтобы оно было объективно, нужно, очевидно, чтобы оно выражало явление не на
основании идеи о них разума, а на основании свойств, им присущих: нужно,
чтобы оно характеризовало их по составным элементам их природы, а не по
сообразности их с более или менее идеальным понятием. В тот же момент, когда
исследование только что начинается, когда факты не подвергались еще никакой
обработке, могут быть добыты лишь те их признаки, которые являются достаточно
внешними для того, чтобы быть непосредственно видимыми. Несомненно, признаки,
скрытые глубже, более существенны. Их ценность для объяснения явления выше,
но они известны в этом фазисе науки и могут быть предвосхищены лишь в том
случае, если реальность будет заменена каким-нибудь представлением разума.
Следовательно, содержание этого основного определения нужно искать среди первых.
С другой стороны, ясно, что это определение должно будет содержать в себе без
исключения и различия все явления, обладающие теми же признаками, так как у
нас нет ни основания, ни средств выбирать между ними. Эти признаки составляют
тогда все известное нам о реальности; поэтому они должны иметь руководящее
значение при группировке фактов. У нас нет никакого другого критерия, который
мог бы, хотя отчасти, ограничить действие предыдущего. Отсюда
следующее правило: “объектом исследования следует избирать лишь группу
явлений, определенных предварительно некоторыми общими им внешними
признаками, и включать в это исследование все явления, отвечающие данному
определению”. Мы констатируем, например, существование действий, обладающих
тем внешним признаком, что совершение их вызывает со стороны общества особую
реакцию, называемую наказанием. Мы составляем из них группу своего рода (sui generis), которую помещаем в одну общую рубрику. Мы называем
преступлением всякое наказуемое действие и делаем его предметом особой науки
криминологии. Точно так же мы наблюдаем внутри всех известных обществ
существование еще отдельных маленьких обществ, узнаваемых нами по тому
внешнему признаку, что они образованы из лиц, связанных между собою
известными юридическими узами и большей частью кровным родством. Из фактов,
сюда относящихся, мы составляем особую группу и называем ее особым именем;
это – явление семейной жизни. Мы называем семьей всякий агрегат подобного
рода и делаем ее объектом специального исследования, не получившего еще
определенного наименования в социологической терминологии. Переходя, затем,
от семьи вообще к различным семейным типам, надо применять то же правило.
Приступая, например, к изучению клана, или материнской семьи, или семьи
патриархальной, надо начать с определения их по тому же самому методу.
Предмет каждой проблемы, будь она общей или частной, должен быть установлен
согласно с тем же самым принципом. <…> Как бы
очевидно и важно не было это правило, оно совсем не соблюдается в социологии.
Именно потому, что в ней говорится о таких вещах, о которых мы говорим
постоянно, как, например, семья, собственность, преступление и т.д.,
социологу кажется чаще всего бесполезным предварительно и точно определить
их. Мы так привыкли пользоваться этими словами, беспрестанно употребляемыми
нами в разговоре, что нам кажется бесполезным определять тот смысл, в которых
мы их употребляем. Ссылаются просто на
предпринятое понятие. Последнее же очень часто двусмысленно. Эта
двусмысленность служит причиною того, что. под одним и тем же термином и в
одном и том же объясняют вещи, в действительности очень различные. Отсюда
возникает неисправимая путаница. Так существует
два рода моногамических союзов: одни фактические, другие носят юридический
характер. У первых, у мужа бывает лишь одна жена, хотя юридически он может
иметь их несколько; у вторых, ему законом воспрещается быть полигамистом.
Фактическая моногамия встречается у многих животных пород и в некоторых
низших обществах, и встречается не в спорадическом состоянии, а в таком же
всеобщем распространении, как если бы она вынуждалась законом. Когда народ
рассеян на обширном пространстве, общественная связь очень слаба и вследствие
этого индивиды живут изолированно друг от друга. Тогда каждый мужчина естественно
старается добыть себе жену и только одну, потому что в этом состоянии
разобщения ему трудно найти их несколько. Обязательная же моногамия
наблюдается, наоборот, лишь в наиболее развитые обществах. Эти два вида супружеских
товариществ имеют, следовательно, очень различное значение, а между тем они
обозначаются одним и тем же словом <…>. Так как
внешность предметов дается нам ощущением, то, резюмируя, можно сказать, что
наука, чтобы быть объективной, должна отправляться не от понятий,
образовавшихся без нее, а от ощущений. Она должна заимствовать прямо у
чувственных данных элементы своих первоначальных определений. И
действительно, достаточно представить себе, в чем состоит дело науки, чтобы
понять, что она не может действовать иначе. Ей нужны представления, точно
воспроизводящие предметы таковыми, каковы они суть, а не такими, какими их
полезно представлять себе для практики. Те же представления, которые установились
без ее помощи, не отвечают этому условию. Нужно, следовательно, чтобы она
создала новые и чтобы для этого, устраняя общепринятые понятия и слова, их
выражающие, она вернулась к ощущению, первой и необходимой основе всякого
понятия. От ощущения
исходят все общие идеи, истинные и ложные, научные или не научные. Точка
отправления науки умозрительного значения не может, следовательно, быть иной,
чем точка отправления обыденного или практического знания. Лишь потом, в
способе обработки общего содержания начинаются различия. Но ощущение легко
может быть субъективным. Поэтому в естественных науках принято за правило
устранять чувственные данные, рискующие быть слишком субъективными, и
удерживать исключительно те, которые представляют достаточную степень
объективности. Таким образом, физик заменяет неясные впечатления,
производимые температурой или электричеством, зрительными представлениями
колебаний термометра или электрометра. Социолог должен прибегать к тем же
предосторожностям. Внешние признаки, на основании которых он определяет
объект своих исследований, должны быть объективны, насколько только это
возможно. Ложно принять за правило, что социальные факты тем легче могут быть
представлены объективно, чем более освобождены они от индивидуальных фактов,
их проявляющих. <…> Когда,
следовательно, социолог предпринимает исследование какого-нибудь класса социальных
фактов, он должен попытаться рассматривать их с той стороны, с которой они
представляются изолированными от своих индивидуальных проявлений. Мы можем,
следовательно, выставить три следующих правила: 1. Социальный
факт нормален для данного социального типа, рассматриваемого в определенном
фазисе его развития, когда он имеет место в большинстве принадлежащих к этому
виду обществ, взятых в соответствующем фазисе их эволюции. 2. Можно
проверить выводы предшествующего метода, показав, что всеобщее распространение
явления зависит от общих условий коллективной жизни данного социального типа. 3. Эта
проверка необходима, когда факт относится к социальному виду, не закончившему
процесса своего полного развития... II В настоящее
время настолько привыкли еще решать указанные трудные вопросы сплеча, одним
словом, настолько привыкли определять с помощью силлогизмов и поверхностных
наблюдений нормален или нет данный социальный факт, что описанную процедуру
сочтут, быть может, излишне сложной. По-видимому, для того, чтобы отличить
болезнь от здоровья, нет надобности в столь сложных приемах. Разве мы не
различаем их ежедневно? Это правда, но надо еще посмотреть, насколько удачно
мы это делаем. Трудность решения этих проблем затемняется для нас тем
обстоятельством, что, как мы видим, биолог решает их с относительной
легкостью. Но мы забываем, что ему гораздо легче, чем социологу, заметить,
каким образом каждое явление затрагивает силу сопротивления организма, и отсюда
определить его нормальный или ненормальный характер с точностью практически
удовлетворительной. В социологии большая сложность и подвижность фактов
принуждает и к большей осторожности, как это доказывают суждения партий об
одном и том же явлении. Для того, чтобы наглядно показать, насколько
необходима эта осмотрительность, укажем на нескольких примерах, к каким
ошибкам может привести недостаток ее, и в каком новом свете выступают перед
нами самые существенные явления, когда их обсуждают под руководством
правильного метода. Преступление
есть факт, патологический характер которого считается неоспоримым. Все
криминалисты согласны с этим. Если они и объясняют этот характер преступления
различным образом, то все-таки единодушно признают его. Между тем данный
вопрос должен был бы обсуждаться с меньшей поспешностью. Действительно,
применим предшествующие правила. Преступление наблюдается не только в
большинстве обществ того или иного вида, но во всех обществах всех типов.
Правда, оно изменяет форму: действия, квалифицируемые как преступные, не
везде одни и те же, но всегда и везде существовали люди, которые поступали
таким образом, что навлекали на себя уголовную репрессию. Если бы, по крайней
мере, с постепенным культурным ростом общества пропорция преступности (то
есть отношение между годичной цифрой преступлений и цифрой народонаселения)
понижалась, то можно было бы думать, что, не переставая быть нормальным
явлением, преступление все-таки стремится утратить этот характер. Но у нас
нет никакого основания признать существование подобного регресса. Многие
факты указывают, по-видимому, скорее на движение в противоположном направлении.
С начала столетия статистика дает нам средство следить за ходом преступности;
последняя повсюду увеличилась. Во Франции увеличение достигает почти 30%.
Нет, следовательно, явления, представляющего более несомненные симптомы
нормальности, потому что оно является тесно связанным с условиями всякой
коллективной жизни. Делать из преступления социальную болезнь значило бы
допускать, что болезнь не есть нечто случайное, а наоборот вытекает в некоторых
случаях из основного устройства живого существа; это значило бы уничтожить
всякое различие между физиологическим и патологическим. Конечно, может
случиться, что преступность примет ненормальную форму; это имеет место,
когда, например, она достигает чрезмерного роста. Действительно, не подлежит
сомнению, что этот излишек носит патологический характер. Существование
преступности нормально лишь тогда, когда оно достигает, а не превосходит
определенного для каждого социального типа уровня, который может быть,
пожалуй, установлен при помощи предшествующих правил... Мы приходим к
выводу, по-видимому, довольно парадоксальному. Не следует обманывать себя;
поместить преступление в число явлений нормальной социологии значит не только
признать его явлением, хотя и прискорбным, но неизбежным, вытекающим из непоправимой
испорченности людей, но и утверждать при этом, что оно есть фактор общественного
здоровья, составная часть всякого здорового общества. Этот вывод на первый
взгляд настолько удивителен, что он довольно долго смущал нас самих. Но,
победив это первое удивление, нетрудно найти причины, объясняющие и в то же
время подтверждающие эту нормальность. <…> Преступление,
следовательно, необходимо, оно связано с основными условиями всякой
социальной жизни и уже потому полезно, так как условия, в тесной связи с
которыми оно находится, в свою очередь необходимы для нормальной эволюции
этики и права. Действительно,
теперь невозможно оспаривать того, что право и нравственность изменяются не
только от одного социального типа к другому, но и для одного и того же типа
при изменении условий коллективного существования. Но для того, чтобы эти
эволюции были возможны, необходимо, чтобы коллективные чувства, лежащие в
основе нравственности, не сопротивлялись изменениям, то есть обладали бы
умеренной энергией. Если бы они были слишком сильны, они не были бы
пластичны. Действительно, всякое устройство служит препятствием к
переустройству и тем сильнее, чем прочнее первоначальное устройство. Чем
отчетливее проявляется известная структура, тем больше сопротивление как для
функционального, так и для анатомического строения. Если бы не было
преступления, то данное условие не было бы удовлетворено, так как подобная
гипотеза предполагает, что коллективные чувства дошли до беспримерной в
истории степени интенсивности. Все хорошо в меру и при известных условиях;
нужно, чтобы авторитет нравственного сознания не был чрезмерен, иначе никто
не осмелится поднять на него руку и оно очень легко закоченеет в неизменной
форме. Для его развития необходимо, чтобы оригинальность индивидов могла
пробиться наружу; для того же, чтобы могла проявиться оригинальность
идеалиста, мечтающего опередить свой век, нужно, чтобы была возможна и
оригинальность преступника, стоящая ниже своего времени. Одна немыслима без
другой. Это еще не все. Случается, что кроме этой косвенной пользы,
преступление само играет полезную роль в этой эволюции. Оно не только
требует, чтобы был открыт путь для необходимых изменений, но в известных
случаях прямо подготавливает эти изменения. При существовании преступности
коллективные чувства обладают необходимою для восприятия новых форм
гибкостью, и, кроме того, преступление иной раз даже предопределяет ту форму,
которую они примут. Действительно, как часто оно является провозвестником будущей
нравственности, шагом к будущему! По афинскому праву Сократ был преступником
и осуждение было вполне справедливым. Между тем его преступление – именно
самостоятельность его мысли – было полезно не только для человечества, но и
для его родины. Оно возвещало новую нравственность и новую веру, в которых
нуждались тогда Афины потому, что традиции, в которых они жили до тех пор, не
отвечали более условиям их существования. Этот пример не единственный, он
воспроизводится в истории периодически. Свобода мысли, которой мы теперь
пользуемся, никогда не могла бы быть провозглашена, если бы правила, ее
стеснявшие, не были нарушаемы прежде, чем были торжественно отменены. Между
тем в этот момент это нарушение было преступлением, так как оно оскорбляло
чувства, очень живые еще в большинстве сознании. А все-таки это преступление
было полезно, так как оно служило прелюдией для преобразований, становившихся
день ото дня все более необходимыми. Свободная философия имела своими
предшественниками еретиков всякого рода, которые справедливо преследовались
светскою властью в течение всех веков и почти до нашего времени. <…> Следовательно,
вышеизложенные правила являются не простым и мало полезным удовлетворением
логического формализма, наоборот, в зависимости от их применения, самые
существенные социальные факты изменяют свой характер... <…> Но,
скажут, так как единственные элементы, из которых составлено общество, суть
индивиды, то первичная основа социологических явлений может быть только психологической.
Рассуждая таким образом, можно так же легко доказать, что биологические
явления с помощью анализа объясняются явлениями неорганическими.
Действительно, вполне достоверно, что в живой клетке находятся лишь молекулы
неодушевленной материи. Только они ассоциированы в ней; эта ассоциация и
служит причиной новых явлений, характеризующих жизнь, явлений, даже зародыш
которых невозможно найти ни в одном из ассоциированных элементов. Это потому,
что целое не тождественно сумме своих частей, оно является чем-то иным, со
свойствами, отличными от свойств, составляющих его элементов. Ассоциация не
есть, как думали прежде, явление само по себе безразличное, лишь внешним
образом связующее добытые факты и констатированные свойства. Не является ли
она, наоборот, источником всех своих новообразований, последовательно
возникавших в течение общей эволюции? Какое же различие, если не различие в
ассоциации, существует между низшими организмами и остальными, между живым
организмом и клеткой, между последней и неорганическими молекулами, ее составляющими?
Все эти существа, в конце концов, разлагаются на элементы одной и той же
природы; но эти элементы в одном случае слеплены, в другом ассоциированы; в
одном ассоциированы одним способом, в другом – другим. Мы имеем даже право
спросить себя, не проникает ли этот закон и в минеральное царство, и не
отсюда ли происходят различия неорганических тел? В силу этого
принципа общество представляет собой не простую сумму индивидов, но систему, образовавшуюся
от ассоциации их и представляющую своего рода реальность (sui generis), наделенную своими особыми свойствами. Конечно,
коллективная жизнь предполагает существование индивидуальных сознании; но
этого необходимого условия недостаточно. Нужно еще, чтобы эти сознания были
ассоциированы, скомбинированы известным образом; из этой комбинации вытекает
социальная жизнь, и потому эта комбинация и объясняет ее. Сплачиваясь друг с
другом, взаимно дополняя и проникая друг в друга, индивидуальные души дают
начало новому существу, если угодно, психическому, но представляющему
психическую индивидуальность иного рода. Следовательно,
в природе этой индивидуальности, а не в природе составляющих ее единиц нужно
искать ближайших и определяющих причин, относящихся к ней фактов. Группа
думает, чувствует, действует совсем иначе, чем это сделали бы ее члены, если
они были бы разъединены. Если, следовательно, отправляются от этих последних,
то не поймут ничего из того, что происходит в группе. Одним словом, между
психологией и социологией та же пропасть, как между биологией и науками
физико-химическими. Поэтому всякий раз, когда социальное явление прямо
объясняется психическим явлением, можно быть уверенным, что объяснение ложно. Но было бы странным
непониманием нашей мысли, если бы из предыдущего вывели заключение, что
социология, по нашему мнению, должна или может оставить в стороне человека и
его способности. Наоборот, ясно, что общие свойства человеческой природы участвуют
в выработке социальной жизни. Только не они вызывают ее и не они дают ей ее
особую форму; они лишь делают ее возможной. Производящими причинами
коллективных представлений, эмоций, стремлений являются не известные
состояния индивидов, а условия, в которых находится социальное тело в его
целом. Конечно, они могут реализоваться лишь при условии, что индивидуальные
свойства не противятся этому; но последние являются лишь бесформенной
материей, которую социальный фактор определяет и преобразует. Их содействие
выражается исключительно в создании очень общих состояний, неясных и потому
изменчивых предрасположений, которые сами по себе, без помощи постороннего
фактора, не могли бы принять определенных и несложных форм, характеризующих
социальные явления. Какая бездна,
например, существует между чувствами, испытываемыми человеком перед силами,
превосходящими его силу, и религией с ее верованиями, с ее столь многочисленными
и сложными обрядами, с ее материальной и нравственной организацией; между
психическими условиями симпатии, испытываемой двумя существами одной крови
друг к другу, и совокупностью юридических и нравственных правил, определяющих
строение семьи, отношения людей между собой, отношение их к вещам и т.д.! Мы
видели, что даже в таком обществе, как неорганизованная толпа, коллективные
чувства, возникающие в ней, могут не только не походить, но и быть
противоположными средним индивидуальным чувствам. Насколько больше должно
быть различие, когда индивид испытывает давление настоящего общества, где к
действию современников присоединяется действие предыдущих поколений и
традиций. Чисто психологическое объяснение социальных фактов не преминет,
следовательно, упустить из виду все то, что в них находится специфического,
то есть социального. Несостоятельность
этого метода ускользает от глаз стольких социологов, потому что, принимая
следствие за причину, они очень часто считали определяющими условиями социальных
явлений известные, относительно определенные, особенные психические состояния,
которые de facto представляют следствие их. Так, считали врожденным
человеку известное религиозное чувство, известный минимум половой ревности,
детской или родительской любви и т.д., и ими хотели объяснить религию, брак,
семью. Но история показывает, что эти наклонности вовсе не неизменно присущи
человеческой природе, они или вполне отсутствуют при известных социальных
условиях, или представляют такие видоизменения от одного общества к другому,
что остаток, получающийся по исключении всех этих различий и один только
могущий претендовать на чисто психологическое происхождение, превращается в
нечто неопределенное и схематическое, оставляющее факты, нуждающиеся в
объяснении, на бесконечном расстоянии. Это значит, что эти чувства вытекают
из коллективной организации, а не служат ее основанием. Даже не доказано, что
стремление к общежитию было прирожденным инстинктом человечества. Гораздо
естественнее видеть в нем постепенно выработавшийся в нас продукт социальной
жизни, так как познано наблюдением, что животные склонны к общественной жизни
или нет, смотря по тому, вынуждаются ли они к ней условиями обитаемой ими
местности. И нужно прибавить, что даже между этими более определенными
склонностями и социальной реальностью остается еще довольно значительное
расстояние. Существует,
впрочем, средство почти совершенно изолировать психологический фактор для
того, чтобы можно было выяснить пространство его действия; для этого надо определить,
каким образом относится к социальной эволюции раса. Действительно, этнографические
свойства принадлежат к разряду органо-психических явлений. Следовательно, с изменением
их должна изменяться социальная жизнь, если только психологические явления
имеют для общества то значение причины, которое им приписывают. А мы не знаем
ни одного социального явления, которое находилось бы в безусловной
зависимости от свойства расы. Конечно, мы не можем приписывать этому
положению силу законов; но мы можем, по крайней мере, утверждать его как
факт, почерпнутый нами из практики. Самые разнообразные формулы организации
встречаются в обществах одной и той же расы, и в то же время наблюдаются
самые поразительные сходства между обществами разных рас. Гражданская община
существовала у финикиян так же, как у римлян и греков, и находится в процессе
образования у кабилов. Патриархальная семья была почти так же развита у
евреев, как и у индусов, но она не встречается у славян, которые между тем
принадлежат к арийскому племени. Зато семейный тип, встречаемый у них,
существует также и у арабов. Материнская семья и класс встречаются повсюду.
Подробности судопроизводства, брачных обрядов и пр. одни и те же у народов,
различных с этнографической точки зрения. Если это так, то значит психический
элемент слишком общ для того, чтобы предопределять течение социальных
явлений. Так как он не содержит в себе требования какой-нибудь социальной
формы предпочтительно перед другой, то, значит, он не может объяснить ни
одной. Существует, правда, известная группа фактов, которые принято
приписывать влиянию расы. Этим именно объясняют, почему развитие искусств и
наук в Афинах было так значительно и быстро, а в Риме так медленно и слабо.
Но это классическое истолкование фактов никогда не было достаточно доказано.
Весь свой авторитет оно получает, по-видимому, от одной лишь традиции. Вовсе
даже не попытались узнать, не возможно ли социологическое объяснение тех же
явлений, а мы убеждены, что последнее оказалось бы успешным. В общем, когда
так поспешно объясняют артистический характер афинской цивилизации прирожденными
эстетическими дарованиями, то поступают не лучше, чем в средние века, когда
объясняли огонь флогистоном, а действие опиума – его снотворной силой. Наконец, если
правда, что источник социальной эволюции лежит в психической организации
человека, то непонятно, как могла бы она возникнуть. Тогда бы пришлось допустить,
что двигателем ее является известная внутренняя пружина, таящаяся в
человеческой природе. Но какая же пружина? Не тот ли инстинкт, о котором
говорит Конт и который побуждает человека все более и более реализовать свою
природу? Но признать это – значило бы ответить вопросом на вопрос и объяснять
прогресс врожденной наклонностью к прогрессу, настоящей метафизической
сущностью, ничем, притом, недоказанной, так как разные виды животных, даже
наиболее развитые, не испытывают никакой потребности прогрессировать, и даже
между человеческими обществами много таких, которые остаются неподвижными
неопределенное время. Или, как это думает Спенсер, такой пружиной является
потребность наибольшего счастья, которая все полнее удовлетворяется более сложными
формами цивилизации? Тогда следовало бы доказать, что счастье возрастает
вместе с цивилизацией... Но этого мало;
если принять один из этих постулатов, то историческое развитие не сделается
от этого понятнее, так как такое объяснение было бы чисто телеологическим, а
мы указали уже выше, что социальные факты, как и все явления природы, не
могут быть объяснены одним обнаружением их целесообразности. Наглядно
доказать, что все более совершенные социальные организации, преемственно
сменявшие друг друга в истории, все понятнее удовлетворяли тем или иным
основным нашим стремлениям, отнюдь не значит объяснить, как они возникли. Тот
факт, что они полезны, ничего не говорит нам о вызвавших их факторах. Если бы
даже мы уяснили себе, каким образом заранее дошли до представления о них,
каким образом заранее составили себе как бы план того, как они окажут нам те
услуги, на которые мы рассчитываем, – это трудная задача, – то все-таки те
желания, предметом которых они тогда являлись бы, не были бы в силах вызвать
их из небытия. Одним словом, даже допуская, что они служат средствами,
необходимыми для достижения намеченной цели, мы оставляем открытым вопрос:
как, то есть каким образом и из чего образовались эти средства? Мы пришли,
таким образом, к следующему правилу: определяющая причина данного социального
факта должна быть отыскиваема среди предшествующих социальных фактов, а не в
состояниях индивидуального сознания. С другой стороны, вполне ясно, что все
предыдущее относится как к определению функции, так и к определению причины.
Функция социального факта может быть лишь социальной, то есть она заключается
лишь в произведении социальнополезных результатов. Конечно, может случиться и
действительно случается, что отраженным путем он служит также и индивиду. Но
этот счастливый результат непосредственно его не оправдывает. Мы можем,
следовательно, дополнить предыдущее положение, сказав, что: функции
социального факта надо искать в его отношении к какой-нибудь социальной цели.
<…> III Так как факты
социальной морфологии носят тот же характер, как и факты физиологические, то
при объяснении их также следует руководиться только что изложенными правилами.
Однако из предыдущего следует, что им принадлежит господствующая роль в коллективной
жизни, а вследствие этого и в социологической науке. Действительно,
если факт ассоциации, как мы на это указывали выше, имеет решающее значение
для явлений, то последние должны изменяться вместе с формами этой ассоциации,
то есть смотря по способам группировки составных частей обществ. А так как, с
другой стороны, известное целое, образующееся от соединения разнородных
элементов, входящих в состав общества, образует внутреннюю среду последнего
(точно так же, как совокупность анатомических элементов, известным образом
соединенных и размещенных в пространстве, составляет внутреннюю среду
организмов), то можно сказать: начало каждого социального процесса,
представляющего некоторую важность, должно быть отыскиваемо в устройстве
внутренней социальной среды. Можно даже
пойти еще далее. Действительно, элементы, составляющие эту среду, двоякого
рода: предметы и люди. В число предметов нужно включить, кроме находящихся в
обществе материальных предметов, еще продукты предшествовавшей социальной деятельности:
действующее право, укоренившиеся нравы, артистические и литературные памятники
и пр. Очевидно, однако, что ни от той, ни от другой группы предметов не может
исходить толчок к социальным преобразованиям; они не содержат в себе никакой
двигательной силы. Конечно, при объяснении этих преобразований их нужно
принимать в расчет. Они, действительно, имеют некоторое значение для
социальной эволюции; в зависимости от них изменяются ее быстрота и даже
направление; но в них нет ничего, что могло бы привести ее в движение. Они
представляют собою материю, к которой прилагаются живые силы общества, но
сами по себе не развивают никакой живой силы. Следовательно, активным
фактором остается собственно другой элемент среды – люди. Поэтому
главное усилие социолога должно быть направлено к тому, чтобы найти различные
свойства этой среды, способные оказать влияние на развитие социальных
явлений. До сих пор мы нашли два ряда свойств, вполне отвечающих условию; это
число социальных единиц, или, как мы уже сказали, величина общества и степень
концентрации массы, то, что мы назвали динамической плотностью. Под этим
словом нужно разуметь не чисто материальную сплоченность агрегата, которая не
может иметь значения, если индивиды, или, скорее, группы индивидов разделены
нравственными пустотами, но нравственную сплоченность, для которой первая
служит лишь вспомогательным средством, а довольно часто и следствием.
Динамическая плотность, при равной величине общества, определяется числом
индивидов, действительно находящихся не только в коммерческих, но и в нравственных
отношениях, то есть не только обменивающихся услугами или конкурирующих друг
с другом, но и живущих общей жизнью. Так как при чисто экономических
отношениях люди остаются чужды друг другу, то можно вести долгое время
отношения этого рода, не участвуя в коллективной жизни. Сношения,
завязывающиеся через границы, разделяющие народы, не делают этих границ не
существующими. Общая же жизнь может зависеть лишь от тех, кто действительно в
ней сотрудничает. Вот почему степень сращения социальных сегментов лучше
всего выражает динамическую плотность какого-нибудь народа. Так как если
всякий отдельный агрегат составляет одно целое, особую, отличную от других
индивидуальность, то это значит, что деятельность его членов обыкновенно
локализована в пределах агрегата, если же, наоборот, эти отдельные общества
слились или стремятся слиться в единых целях, то это значит, что в той же
мере расширялась сфера социальной жизни. <…> то преобладающее значение, которое
мы приписываем социальной среде и, в частности, среде человеческой, не
значит, что в ней нужно видеть последний и основной факт и что дальше идти
незачем. Очевидно, напротив, что состояние ее в каждый исторический момент
зависит от социальных причин и одни из этих причин присущи самому обществу, а
другие зависят от взаимодействия этого общества с соседними. Кроме того,
наука не знает первых причин в абсолютном значении этого слова. Для нее
основным фактом является факт достаточно общий для того, чтобы объяснить
значительное число других фактов. Социальная среда несомненно есть именно
такой фактор, так как происходящие в ней изменения, каковы бы ни были их
причины, отражаются во всех направлениях в социальном организме и не могут не
затронуть более или менее всех его функций. Сказанное нами
об общей среде общества вполне применимо и к среде всякой группы,
заключающейся в обществе. Так, например, смотря по большей или меньшей
многочисленности и замкнутости семьи, резко изменяется характер домашней
жизни. Точно так же, если бы профессиональные корпорации изменились таким
образом, что каждая из них распространилась бы по всей территории, вместо
того, чтобы оставаться как прежде заключенной в пределах одной общины, то
очень изменилась бы и их деятельность. Говоря вообще, профессиональная жизнь
будет совсем иной, смотря по тому, будет ли среда, пригодная для каждой
профессии, организована прочно или же слабо, как теперь. Однако действие этих
специальных сред не может быть так же важно, как действие общей среды, так
как первые подвержены влиянию последней и к ней приходится всегда
возвращаться. Ее давление на частные группы и обусловливает изменения в их
устройстве. Этот взгляд на
социальную среду как на определяющий фактор коллективной эволюции в высшей
степени важен, так как если отбросить его, то социология не сможет установить
никакой причинной зависимости. Действительно,
раз устранен этот разряд причин, то не существует совокупности условий, от
которых могли бы зависеть социальные явления, так как если внешняя социальная
среда, то есть среда, составленная окружающими обществами, и способна иметь
какое-нибудь влияние, то лишь на оборонительные и наступательные действия
общества и, кроме того, она может обнаружить свое влияние лишь через
посредство внутренней социальной среды. При признании ее главной причиной
причины исторического развития находились бы не среди текущих событий, а
лежали бы всецело в прошлом. Они сами были бы частями этого развития, лишь
более древними его фазисами. Современные события социальной жизни вытекали бы
не из современного состояния общества, а из событий предшествовавших, из
исторического прошлого, и социологические объяснения сводились бы исключительно
к установлению связи между прошлым и настоящим. <…> Понятно, что успехи, достигнутые в определенную эпоху в
юридическом, экономическом, политическом строе и т.д., делают возможными дальнейшие
успехи, но в чем же они их предопределяют? Они служат точкой отправления,
позволяющей нам идти дальше, но что же побуждает нас идти дальше? Здесь нужно
было бы допустить внутреннее стремление, толкающее человечество идти все
дальше и дальше, возможно, для того чтобы вполне выразить свою природу, чтобы
увеличить свое счастье, и задачей социологии было бы тогда отыскание порядка
развития этого стремления. <…> За
немногими исключениями, наиболее блестящим примером которых является
Монтескье, древняя философия истории старалась только открыть общее
направление, в котором движется человечество, не пытаясь связать фазисы этой
эволюции с каким-нибудь сопутствующим условием. Как ни велики услуги,
оказанные Контом социальной философии, но пределы, в которые он заключает
социологическую проблему, не отличаются от предыдущих. Поэтому его знаменитый
закон трех стадий развития не выражает никакого отношения причинности; даже
если он верен, он все же может быть лишь эмпирическим. Это общий,
суммированный взгляд на протекшую историю человечества. Вполне произвольно
Конт считает третью стадию конечным состоянием человечества. Откуда мы знаем,
что в будущем не возникнет нового состояния? Наконец, закон, господствующий в
социологии Спенсера, по-видимому, такого же характера. Даже если правда, что
теперь мы склонны искать счастье в промышленной цивилизации, то ничто не
убеждает нас в том, что в будущем мы не будем искать его в чем-нибудь другом.
Распространенность и устойчивость рассматриваемого метода объясняется тем,
что в социальной среде видели средство, которым реализуется прогресс, а не
причину, которой он определяется. <…> Конечно, если
представить себе социальную эволюцию, движимой известного рода vis a tergo, толкающей
людей вперед, то в той мере, в какой это движущее стремление может иметь лишь
одну цель, оно может дать лишь один масштаб для определения полезности или
вредоносности социальных явлений. Отсюда следует, что существует и может
существовать лишь один тип социальной организации, вполне пригодный для
человечества, и что различные исторические общества являются лишь
последовательными приближениями к этому единому образцу. Нет надобности
доказывать, насколько подобная прямолинейность непримирима с признанным
теперь разнообразием и сложностью социальных форм. Если, наоборот, учреждения
могут быть пригодны или непригодны лишь по отношению к данной среде, то, так
как эти среды различны, существуют различные масштабы для оценки, и
вследствие этого типы, качественно вполне отличные друг от друга, могут быть одинаково
обоснованы природой социальной среды. Вопрос, о
котором мы сейчас говорили, тесно связан с вопросом об установлении социальных
типов. Если существуют социальные виды, то это значит, что коллективная жизнь
зависит прежде всего от комбинаций условий, представляющих известное
разнообразие. Если бы, наоборот, главные причины социальных явлений были все
в прошлом, то каждый народ был бы лишь продолжением народа предшествовавшего,
разные общества потеряли бы свою индивидуальность и стали бы лишь различными
моментами одного и того же развития. С другой
стороны, так как организация социальной среды настолько зависит от способа
образования социальных агрегатов, что оба эти выражения в сущности даже
синонимы, то у нас есть теперь доказательство того, что нет признаков более
существенных, чем указанные нами как основание социологической классификации. Наконец,
теперь ясно более, чем прежде, насколько несправедливо было бы, основываясь
на словах “внешние условия” и “среда”, обвинять наш метод в том, что он ищет
источники жизни вне живого. Совсем наоборот, все только что прочитанные
рассуждения сводятся к той идее, что причины социальных явлений находятся
внутри общества. В желании
вывести внутреннее из внешнего можно было бы скорее упрекнуть ту теорию,
которая выводит общество из индивида, потому что она объясняет социальное существование
чем-то отличным от него и хочет вывести целое из части. Изложенные принципы
так мало игнорируют самобытный характер всего живого, что, если применить их
к биологии и психологии, то придется признать, что индивидуальная жизнь также
вырабатывается всецело внутри индивида. IV ... Конечно,
мы считаем принуждение характеристическим признаком всякого социального факта.
Но это принуждение вытекает не из более или менее хитрых уловок, имеющих
целью скрыть от людей те западни, в которые они сами себя поймали. Оно
обязано своим происхождением тому, что индивид оказывается в присутствии
силы, перед которой он преклоняется, которая над ним господствует, но эта
сила естественна. Она вытекает не из договорного устройства, возникшего по
воле человека, а из сокровенных недр данной реальности и является необходимым
продуктом данных причин. Поэтому, для того, чтобы принудить индивида
добровольно подчиниться ему, не нужно прибегать ни к какому ухищрению;
достаточно, чтобы он осознал свою естественную зависимость и слабость, чтобы
он составил себе о них или символическое или чувственное представление при
помощи религии, или определенное и точное понятие при помощи науки. Так как
превосходство общества над индивидом не только физическое, но интеллектуальное
и нравственное, то ему нечего бояться свободного исследования, если только последнее
ведется правильно. Разум, показывая человеку, насколько социальное бытие богаче,
сложнее, прочнее бытия индивидуального, может лишь открыть ему ясные
основания для требуемого от него повиновения и для чувств привязанности и
уважения, которые привычка запечатлела в его сердце... Вот почему не
всякое принуждение нормально. Этого имени заслуживает лишь принуждение,
отвечающее какому-нибудь социальному превосходству, т.е. интеллектуальному
или моральному. Но принуждение, которое оказывает один индивид на другого,
пользуясь тем, что он сильнее или богаче, особенно если это богатство не
выражает его общественного значения, не нормально и может поддерживаться
только путем насилия. <…> Дюркгейм Э. Метод социологии // Западно-европейская социология ХIX--начала ХХ
веков. М.,
1996. |