Майкл Оукшот
РАЦИОНАЛИЗМ В ПОЛИТИКЕ
|
1 Данное эссе посвящено рассмотрению характера и достоинств наиболее
примечательного интеллектуального течения Европы времен постренессанса. На
поверхности этого течения проступают черты рационализма, свойственного более
отдаленному прошлому, в глубинных же своих слоях оно совершенно самобытно;
эту-то самобытность я и собираюсь рассмотреть – главным образом с точки
зрения влияния, оказанного ею на европейскую политику. То, что я называю
рационализмом в политике, есть, конечно, не единственное (и, определенно, не
самое плодотворное) течение современной европейской политологии. Но это –
полнокровный и жизнеспособный образ мысли (являющийся таковым благодаря своему
родству со многими другими, столь же полнокровными и жизнеспособными, интеллектуальными
течениями современной Европы); он смог придать характерную окраску не какому-то
отдельно взятому, а всем без исключения политическим направлениям, невзирая
на партийные различия. <…> Общий характер и настрой рационалиста определить, я думаю, несложно. Это
прежде всего утверждение (рационалист всегда утверждает) независимости разума
в любых возможных обстоятельствах, утверждение свободы мысли, отказывающейся
преклоняться перед авторитетом и делающей исключение только для авторитета
«разума». Современная ситуация в мире превращает рационалиста в спорщика:
именно он оказывается врагом авторитетов, предрассудков, всего традиционного,
привычного, застойного. По своему образу мысли рационалист является
одновременно и скептиком, и оптимистом: скептиком – потому, что во всем
разнообразии мнений, обычаев, верований (какими бы устоявшимися и общепризнанными
они ни были) не находится ничего, что избежало бы его критики, ничего,
способного уйти от суда «разума»; оптимистом же он является потому, что
никогда не сомневается в способности собственного «разума» (коль скоро тот
правильно применен) определять истинную ценность вещей, справедливость мнений
или уместность действий. <…> Но и это еще не все: рационалист – это интеллектуальный
эгалитарист, к тому же он в некотором роде является и индивидуалистом,
считающим, что если кто-то другой способен рассуждать так же честно и ясно,
как и он, то ход мысли такого человека вряд ли будет расходиться с его
собственным. <…> Ему чужды
представления о накоплении опыта, для него опыт существует лишь в законченном
– преобразованном в ту или иную формулу – виде, а прошлое видится ему не
более чем помехой настоящему. <…> Он не способен к тому пристальному и подробному
изучению реально явленного, которое Лихтенберг зовет негативным энтузиазмом,
все его способности лежат в области обнаружения некоего глобального значения,
которое мы начинаем придавать конкретным событиям при рассмотрении их через
призму той или иной общей теории. <…> Встречаются люди, ум которых как бы вбирает в себя весь
долгий путь кропотливого познания традиций и достижений той цивилизации, к
которой они принадлежат; такие люди производят впечатление личностей
культурных, способных по достоинству оценить оставленное им наследие. Но не
таков ум рационалиста, похожий, в лучшем случае, на хорошо отлаженный
нейтральный инструмент; подобный ум уместно назвать тренированным, но вряд ли
можно сказать, что он принадлежит культурному человеку. <…> Интеллектуальная атмосфера, в которой живет
рационалист, не знает смен времен года и температурных колебаний; его
умственные процессы максимально изолированы от внешних влияний и протекают в
некой пустоте. Такой человек – отмежевавшийся от традиционных знаний
собственного общества и не видящий смысла в том, чтобы усматривать в образованности
нечто большее, чем владение техникой анализа, – как правило, склонен считать
общество неопытным и потому беспомощным в критические моменты жизни
<…>. Если же, отвлекаясь от аналитических способностей рационалиста,
попытаться присмотреться к особенностям его личности, то не столько в
характере его, сколько в темпераменте мы заметим глубинное неприятие феномена
времени, нетерпеливую устремленность в вечность и нервное раздражение при
столкновении с чем-то злободневным и преходящим. <…> Однако, говоря о таком типе людей, важно отметить, что узнать их можно
вовсе не по тем решениям и поступкам, на которые вдохновляются эти люди, а по
тому, что составляет источник их вдохновения: я имею в виду их специфические
представления о политической деятельности (ведь представлениям таких людей
присуща осознанность и продуманность). <…> Следовательно, политическая деятельность
рационалиста во многом сводится к вынесению на суд собственного разума всей
совокупности наличных социально-политических, правовых и институциональных
структур общества; в остальном же его заботит лишь обеспечение такого
рационального управления, при котором «разум» получает безграничные
полномочия. Рационалист не может признать ценность чего бы то ни было только
потому, что это существует (тем более когда это существует на протяжении
многих поколений); то, насколько привычен нам предмет, не имеет никакого
значения – ничто не должно ускользнуть от критического рассмотрения. При
таком подходе, как правило, легче дается не принятие или реформирование
сущего, а разрушение его и созидание нового. Чинить, ставить заплатки (то
есть заниматься делом, требующим терпеливого изучения материала) – это для
него пустая трата времени; использованию привычного, проверенного средства он
всегда предпочтет изобретение чего-то нового. Наличие изменения он признает
только в том случае, если таковое произведено сознательно, и из-за этого он
склонен допускать ошибку отождествления обычного, традиционного, с
неизменным. Ярким примером такой ошибки является отношение рационалиста к
идейным традициям. О сохранении или улучшении таких традиций, по его
мнению, не может быть и речи, ведь это, в понимании рационалиста, равносильно
тому, чтобы по собственной воле подчиниться традиции. Традиция должна быть
разрушена. А на место разрушенной традиции рационалист помещает собственное
творение – идеологию, представляющую собой формализованную,
сокращенную версию того, что, как он полагает, и являлось «рациональным
зерном» разрушенной традиции. Практическое ведение дел видится рационалистом исключительно как
деятельность, направленная на разрешение проблем; причем совершенно негодными
для этой цели объявляются все те, чей разум закоснел под властью привычек,
либо оказался замутненным традициями. Пригодными же для названной
деятельности рационалист считает людей его собственного склада – таковых он
называет «инженерами по духу»: разум таких людей всецело соответствует
технике выполнения поставленной задачи. Решение задачи неизменно начинается с
исключения из внимания «инженера» всего того, что не имеет непосредственного
отношения к стоящей перед ним конкретной задаче. Именно в понимании политики
как частного случая инженерии и состоит миф рационалистической политики. И
конечно же миф этот непрестанно муссируется в рационалистической литературе.
Вдохновляемую этим мифом политику можно охарактеризовать как политику
насущных нужд, ибо, в понимании рационалиста, политика всегда отражает
сиюминутные настроения. Характер проблем всецело предписывается ему
обстоятельствами, решение же их никоим образом от обстоятельств не зависит.
Сама мысль о том, что в любой отдельно взятый исторический период что бы то
ни было может стать препятствием для удовлетворения данной сиюминутной потребности
общества, должна представляться рационалисту совершеннейшей чепухой и
мистикой. Фактически проводимая им политика есть не что иное как опыт
рационального разрешения тех головоломок, которые не перестают возникать в
реальной жизни общества, пока это общество придает первостепенное значение
собственным сиюминутным потребностям. Благодаря такому подходу политическая
жизнь превращается в сплошную череду кризисов, и преодоление всех их выпадает
на долю «разума». <…> Рационалистической политике как таковой присущи и две другие характерные
черты. Данная политика всегда стремится, во-первых, к совершенству, а
во-вторых – к единообразию; наличие только одной из этих характеристик
говорит о принадлежности ее обладателя к иному типу политиков: суть
рационализма заключена в сочетании того и другого. Можно сказать, что тезис о
недолговечности любого совершенства является первым слагаемым рационалистического
кредо – ведь характер рационалиста не лишен и скромности; рационалист
допускает возможность возникновения таких проблем, разрешение которых явится
для его разума непосильной задачей, Чего он не может себе представить – так
это политики, несводимой к деятельности по разрешению проблем; не допускает
он и существования таких политических проблем, для которых нельзя было бы
найти какого-либо рационального решения. Таковые он относит к лжепроблемам. А
«рациональное» разрешение любой проблемы является, по определению,
совершенным решением. При этом, называя данное решение совершенным,
рационалист имеет в виду решение не просто «лучшее для данной ситуации», а
«наилучшее изо всех возможных» <…>. Современная история Европы прямо-таки наводнена проектами рационализации
политики. Наиболее возвышенный из этих проектов принадлежит, пожалуй, Роберту
Оуэну, ратовавшему за «всемирный договор об освобождении рода человеческого
от невежества, нищеты, разобщенности, греховности и несчастий» – проект,
настолько возвышенный, что даже рационалисту он способен показаться
эксцентричным (хотя объяснить, почему ему, рационалисту, этот проект
показался таковым, сам рационалист не смог бы). Не менее характерной чертой
нынешнего поколения следует признать настойчивые поиски им некой безобидной
силы, которую нестрашно было бы возвеличить настолько, что она смогла бы
контролировать все прочие властные силы, действующие в человеческом обществе,
столь же характерна для нынешнего поколения присущая ему вера в то, что
политические структуры способны сделать ненужными нравственное воспитание и
политическое образование. Представление о возможности сделать основой
общества (будь то общество, состоящее из индивидов или сообщество государств)
Декларацию прав человека есть порождение рационалистического ума. Это же
можно сказать и о возведении в ранг всеобщих принципы «национального» или
расового самоопределения. Такими же перлами рационалистической мысли являются
проект так называемого воссоединения христианских церквей, открытая
дипломатия, единый налог, концепция государственной службы, при назначении на
которую кандидатам «помимо их личных способностей, не понадобится никакой
профессиональной квалификации» <…>. 2 Образ рационалиста связывается в нашем сознании с представлениями о
рационализме как о некоем спокойном озере: водная гладь его привычна нашему
взору, вид ее впечатляет нас, воды озера питаются из многих лежащих в поле
нашего зрения источников. Однако в глубинах этого озера бьет невидимый ключ,
и хотя не он был тем источником, что наполнил в свое время озеро, но именно
он стал главным гарантом его долговечности. Таким ключом является в
рационализме учение о человеческом знании. Тому, что глубины рационализма
таят в себе тот или иной родник, не удивятся даже люди, поверхностно знакомые
с рационализмом. Превосходство чистого интеллекта состоит именно в том, что
он способен получить более обширное и точное знание о человеке и обществе,
чем если бы он был чем-то обременен; превосходство идеологии над традицией
состоит в том, что она обладает большей точностью и создает видимость
доказуемости собственных тезисов. Вместе с тем она не является философской
теорией познания в истинном смысле слова, и это можно доказать общедоступным
языком. Любая наука, любое искусство любой вид практической деятельности
предполагает обладание достоверными знаниями. Эти знания повсеместно бывают
двух видов, и оба вида в равной степени участвуют во всякой реальной
деятельности. Думаю, в том, чтобы называть их двумя разными видами знания,
нет преувеличения – ведь несмотря на то что отдельно друг от друга они не
существуют, между ними имеются некоторые важные различия. Первый вид знания я бы назвал техническим знанием или знанием техники. В любом искусстве или науке, в
любой практической деятельности не обойтись без знания техники тела. Во многих
видах деятельности технические знания облечены в форму правил, поддающихся
сознательному заучиванию, запоминанию и могущих, как мы уже сказали, применяться
на практике. Но независимо от того, получили ли такие знания точную формулировку
или нет, главная их черта – в том, что они могут быть точно сформулированы,
хотя для этого могут потребоваться особые умения и глубокое понимание
предмета. Техника вождения автомобиля (по крайней мере отчасти) описана в
Правилах дорожного движения, техника приготовления пищи – в кулинарной книге,
а техника совершения открытий в области естествознания или истории – в
соответствующих правилах организации исследований, ведения наблюдений и
построения доказательств. Знание второго типа я назову практическим, так как оно существует
только в применении, не является рефлективным и, в отличие от технических
знаний, не может быть сформулировано в виде правил. Все это, однако, не
означает, что речь идет об эзотерическом знании. Это означает, что подобное
знание распространяется и становится всеобщим не через формулирование того
или иного учения. А если рассматривать его в данном аспекте, то, думаю, не
будет ошибкой причислить его к традиционному типу знания Это знание также
присутствует и в любой деятельности, без него невозможно ни овладеть каким бы
то ни было умением, ни заниматься какой-то конкретной деятельностью. Таким образом, два названных вида знания отличны один от другого и в то
же время нераздельны, они являются двумя компонентами знания, вовлеченного в
любую конкретную человеческую деятельность. Если говорить о практическом
умении, таком как, например, кулинария, то ведь никто же не думает, что те
знания, которыми обладает кухарка, ограничиваются только тем, что написано в
кулинарной книге, или что кулинарная книга способна описать все, что умеет
делать кухарка, кулинарное искусство там, где оно действительно существует,
объединяет в себе то, что я называю техническими знаниями, и знания
практические. То же самое можно сказать и об изящных искусствах, музыке и
поэзии, обилие технических знаний (пусть даже таковые выступают в утонченном
и законченном виде) – это одно, способность же создать произведение
искусства, способность сочинить нечто поистине музыкальное или написать
прекрасный сонет – это совсем другое: помимо техники, здесь надобен и другой
вид знаний. И в любой поистине научной деятельности эти два вида знаний также
необходимы. И естествоиспытатель непременно воспользуется такими находящимися
в его арсенале техническими приемами, как правила наблюдения и верификации,
но эти правила составят лишь часть из имеющихся в его распоряжении
инструментов познания, научные открытия никогда не являются результатом
простого следования правилам. Аналогичным образом обстоит дело и с религией.
Было бы, я думаю, чрезмерной вольностью называть христианином человека,
совершенно не знакомого с технической стороной отправления христианского
религиозного культа – не имеющего представления, скажем, ни о символе веры,
ни о процедуре богослужения, но совершенной нелепостью было бы полагать, что
даже самое совершенное знание символа веры и катехизиса дает исчерпывающее
представление о том, что есть христианство. А то, что справедливо относительно
таких предметов, как кулинария, живопись, естествознание и религия,
справедливо и относительно политики, знание политики предполагает обладание
как техническими, так и практическими познаниями. Ведь во всех областях
деятельности, в центре которых – воздействие на людей (например, медицина,
управление производством, дипломатия, а также искусство военачалия),
политическая деятельность характеризуется, прежде всего, той двойственностью,
о которой идет здесь речь. Относительно этих областей деятельности неправильно
было бы утверждать, что технические познания дают возможность человеку (например,
врачу) понять, что нужно делать, а практические – как это следует делать, как
вести себя у постели больного, как добиться правильного отношения пациента к
своей деятельности. Но уже в самом вопросе «что делать?» (в первую очередь на
этапе постановки диагноза) содержится описанный дуализм техники и практики:
нет и не может быть такого знания, которое не являлось бы определенным ноу
хау. К тому же различие между техническими и практическими познаниями не
совпадает с различиями между знанием средств и знанием целей, хотя порой
может показаться, что здесь имеет место совпадение того и другого. Короче,
нигде – и конечно уж не в политической деятельности – технические познания
невозможно отделить от практических и нигде нельзя считать их ни
тождественными, ни взаимозаменяемыми. Итак, нас интересуют различия между двумя названными видами знания; при
этом важны те различия, которые проявляются в том, сколь неодинаково выглядят
эти виды знания и сколь несхожими путями они приобретаются. Как мы уже видели, существует тенденция формулировать технические знания
в виде правил, принципов, направлений и афоризмов. Технические знания можно
изложить в форме книги. Поэтому нас не удивляет то, что, например, художник,
пишущий о своем искусстве, освещает лишь его техническую сторону. Делает он
это не потому, что ему чужда так называемая эстетическая сторона творчества,
и не потому, что он считает данную сторону несущественной, а потому что эту
сторону он уже выразил (если он художник) в своих картинах, а другого способа
выражения он не знает. То же можно сказать и о верующем, пишущем о религии,
или о поваре, пишущем о кулинарии. Можно заметить, что возможность точно
формулировать технические знания придает этим знаниям как минимум видимость
достоверности, ибо кажется, что в вопросах техники можно достичь
достоверности. В то же время характерной чертой практических знаний является
то, что они не поддаются какому-либо формулированию. Им свойственно находить
выражение в привычных или традиционных способах действия или, попросту
говоря, в обычной практике. А это придает им видимость неточности, а стало
быть, и недостоверности; они являются нам в обличье частного мнения,
выступают не столько как истина, сколько как вероятность. Ведь знания этого
рода обнаруживают себя как вкус, чутье – в том числе, художественные – они
лишены категоричности, и разум всякого, кто пытается овладеть этими знаниями,
способен оставить на них свой собственный отпечаток. Техническими знаниями можно овладеть по книге; им можно выучиться даже
заочно. Кроме того, изрядную часть их можно заучить наизусть, зазубрить и
применять механически: именно к техническим знаниям этого рода принадлежит
логика силлогизмов. Короче говоря, технические знания поддаются наиболее
примитивным формам заучивания и преподавания. Практическим же знаниям
невозможно научиться, их нельзя преподавать, их можно лишь усвоить, обрести.
Они есть часть практики, и единственный способ обрести их – это пойти в
подмастерья к мастеру, но не потому, что мастер способен научить практическим
знаниям (этого он не в состоянии сделать), а потому, что обретаются они лишь
в постоянном контакте с практическим носителем этих знаний. Обычно, постигая
искусства или естественные науки, ученик, получающий от учителя достоверные
технические знания, обнаруживает, что ему удалось постичь и нечто иное, но
что это за знание, он толком выразить не может. Так, пианист обретает не
только технику исполнения, но и артистизм, шахматист – не только знание
ходов, но и определенный стиль и понимание игры, а ученый – помимо всего
прочего – способность понять, в какой момент технические знания начинают
уводить его в сторону; это чутье позволяет ему угадывать и то, какое из
направлений исследования является плодотворным, а какое – нет. Итак, рационализм, как я его понимаю, сводится к утверждению о том, что
знания, называемые мною практическими, вовсе не являются знаниями; собственно
говоря, это утверждение означает, что единственным истинным знанием является
знание техническое. Рационалист считает, что под знаниями как составной
частью человеческой деятельности следует понимать именно технические знания,
а все то, что я зову практическими знаниями, в действительности есть всего
лишь разновидность незнания, фактом существования которой можно было бы
пренебречь, не доставляй эта разновидность так много беспокойств.
Суверенность «разума» равносильна для рационалиста суверенности техники. Все дело в том, какую роль приписывает рационалист достоверности. Понятия
техники и достоверности именно потому оказываются в его понимании неразрывно
связанными между собой, что обладание достоверным знанием освобождает, как
ему кажется, от необходимости искать какие-либо достоверности вне самого
этого знания; такое знание, которое не только приводит к достоверности, но и
начинается с достоверности, и является достоверным на всем пути приобщения к
нему. Ведь именно таковым и представляется техническое знание. Оно имеет вид
некоего самодостаточного знания, так как сохраняет свои качества, начиная с
отчетливого первого шага (которым оно кладет конец чистому незнанию) и кончая
отчетливым последним шагом, когда оно приобретает завершенность (подобную
той, что возникает при полном заучивании правил новой игры). Это знание того
типа, которое можно полностью уместить в книгу и затем пользоваться им –
скорее всего, чисто механически, так как никакого иного знания, кроме
описанного в книге, оно не несет. Так, например, превосходство идеологии над идейной традицией состоит в
том, что первая производит впечатление самодостаточности. Легче всего
насаждать ее между людьми с совершенно пустыми головами; если же пытаться
привить ее тем, кто уже и так во что-то верит, то первым шагом учителя должно
будет стать «промывание мозгов», с помощью которого можно будет обрести
уверенность, что из голов удалены все предрассудки и предвзятости и можно
начинать закладывать новый фундамент на незыблемом основании полного
невежества. Короче говоря, технические знания являются единственным типом
знаний, отвечающим испытываемой рационалистом потребности в достоверности. Далее, я предположил, что ни один конкретный вид деятельности не способен
ограничиться только техническими знаниями. А если так, то ошибка
рационалистов представляется весьма простой – она состоит в принятии части за
целое, в наделении части свойствами целого. Но этим одним ошибка рационалистов
не исчерпывается. Если самодостаточность техники можно считать его главной
иллюзией, то не меньшим заблуждением рационалиста является представление о
достоверности технических знаний. О превосходстве технических знаний
заключают на том основании, что они, как кажется, начинаются с чистого
незнания и приходят к достоверному и полному знанию; таким образом, создается
впечатление того, что данное знание является достоверным от начала до конца.
На деле же все это – иллюзия. Процесс приобретения технических знаний, как и
любого знания вообще, состоит не в уходе от чистого незнания, а в
преобразовании ранее приобретенных знаний. В пустую голову невозможно
заложить ничего – даже полностью самодостаточных технических знаний (правил
игры); усвоение всего нового зависит от того, что было усвоено ранее.
Человек, знающий правила одной игры, благодаря этому знанию быстрее научится
правилам другой игры; а самым неспособным учеником окажется тот, кто вообще
не знает никаких правил (если такое вообще можно себе представить). И подобно
тому, как человек-самородок никогда не является самородком в полном смысле
слова, так как за ним стоит определенное общество и обширное, хотя и не
замечаемое наследие, технические знания также фактически никогда не обладают
самодостаточностью; представить их таковыми можно, лишь забыв те гипотезы,
которые являются их исходными точками. И если самодостаточность этих знаний
иллюзорна, то столь же иллюзорна приписываемая им достоверность, так как эта
последняя рассматривается как следствие самодостаточности. <…> 3 Возникновение нового интеллектуального типа подобно появлению нового
архитектурного стиля; он складывается почти незаметно, испытывая на себе
влияние бесчисленного множества факторов, искать его истоки – пустой труд.
<…> Начну с того времени,
когда уже безошибочно можно было судить о появлении этого нового направления,
– начну, рассмотрев лишь один из элементов рационализма в контексте его
становления. Речь пойдет о начале XVII века: данный период, помимо всего прочего, нес на себе отпечаток
тогдашнего состояния знаний – как естественнонаучных, так и гуманитарных.
Начало XVII века характеризуется
особым состоянием развития знания в Европе – в этой области уже имелись значительные
достижения, тяга к исследованиям была так высока, как никогда ранее в истории
<…>. Интерес к
осуществлению исследований, методические приемы исследований – всего этого
было в избытке; чего не хватало данной эпохе – так это сознательно
сформулированной техники исследования, искусства интерпретации результатов
исследования, закрепленных на бумаге методических правил. Намерение
восполнить данный пробел как раз и послужило изначальным импульсом к
зарождению нового интеллектуального настроя, определяемого мною как
рационализм. Главными фигурами эпохи формирования рационализма явились,
конечно же, Бэкон и Декарт; в их сочинениях уже присутствуют основные черты
рационалистического подхода. Бэкон стремился наделить разум всем необходимым для достижения
достоверного, доступного проверке знания о мире, в которым мы живем. <…> «Остается, – говорит Бэкон, – лишь один способ
возвращения к полноценному, здоровому состоянию, а именно, сызнова начать всю
работу по пониманию, не позволяя разуму с самого начала идти своим путем, а
направлять каждый его шаг». Требуется «надежный план», новый «способ»
понимания, «искусство» или «метод» исследования, «инструмент», способный
(подобно механическим средствам, используемым людьми с целью повышения
эффективности их природной силы) восполнить недостатки естественного разума,
короче, нужна четко сформулированная техника исследования. <…> Рекомендуемое Бэконом искусство проведения исследования обладает тремя
главными характеристиками. Во-первых, оно представляет собой набор правил,
благодаря чему это искусство и является истинной техникой – точной
инструкцией, поддающейся заучиванию наизусть. Во-вторых, это такой набор
правил, применять который можно чисто механически; это истинно технические
знания, так как для пользования ими не требуется обладать никаким другим
знанием или пониманием кроме того, что заключено в самой этой технике. Бэкон
совершенно недвусмысленно говорит об этом. Дело осмысления природы «совершалось
бы механически». «К этому не имеет никакого отношения сила и совершенство
разума (исследователя)», новый метод «делает все умы и способности к
пониманию приблизительно равными между собой». И в-третьих, подобный набор
правил универсален в применении; его чисто технический характер обусловлен
тем, что как инструмент исследования он безразличен к предмету исследования. <…> данная
концепция равнозначна утверждению, будто знание слагается исключительно из
метода и того материала, к которому этот метод надлежит применить. Вместе с
тем все это – еще не начало нового интеллектуального направления, а лишь
самый первый безошибочный признак скорого его появления; само же это
направление можно назвать следствием не столько самих взглядов Бэкона,
сколько связанных с ними преувеличенных ожиданий. <…> Декарт не менее Бэкона
озабочен достижением ясного и отчетливого знания. А ясные познания возникают
только в очищенном разуме; с очищения разума и начинается метод исследования.
<…> техника
исследований описывается в виде набора правил, из которых в идеале должен
слагаться некий непогрешимый метод, метод всеобщий и применяемый совершенно
механически. <…> Но
так как предлагаемый им метод позаимствован из геометрии, то там, где речь
идет не об абстракциях, а о реальных вещах, границы применимости этого метода
очевидны. Декарт более последователен, чем Бэкон, постольку поскольку свою
критику он обращает и на себя самого; и в конце он признает ошибочной ту
мысль, что метод способен служить единственным средством исследования.
Самодостаточность метода оказывается мечтой, а не реальностью. Однако
поистине усвоен последователями Декарта был именно тезис учителя о
самодостаточности метода, а отнюдь не его сомнения относительно возможности
создания непогрешимого метода. Таким образом, будет вполне позволительно, упрощая подлинную историю
возникновения рационализма, сказать, что данное интеллектуальное течение
явилось плодом, с одной стороны, преувеличенных ожиданий Бэкона, а с другой,
недооценки скептицизма Декарта; современный рационализм – это то, во что
превратили заурядные умы вдохновенные и незаурядные начинания гениев… Но
история рационализма не сводится только лишь к истории постепенного
становления и оформления этой новой интеллектуальной тенденции, кроме этого,
она является и историей того, как учение о самодостаточности метода стало
неотъемлемой частью всех видов интеллектуальной деятельности. <…> Общеизвестно, что в это время в поэзии и
драматическом искусстве огромное внимание уделялось технической стороне –
правилам композиции, соблюдению правил хорошего тона в литературе; и так
продолжалось на протяжении почти что двух веков. Неиссякаемым потоком обрушивали
издательства на головы читающей публики книги об «умении слагать стихи»,
«умении жить», «умении мыслить». Ни религии, ни естествознанию, ни
образованию, ни самому образу жизни не удалось остаться в стороне от влияния
нового рационализма; ни один вид деятельности, ни один слой общества не ушел
от этого влияния. Этот процесс подспудных изменений, приведший к превращению рационалиста XVII столетия в
современного рационалиста, – история долгая и сложная, пересказать ее я не берусь
даже в сокращенном виде. Отмечу лишь то важное обстоятельство, что с каждым последующим
шагом рационализм отдалялся от своего первоисточника, приобретая при этом все
более грубое и вульгарное содержание. <…> То, что раньше было Умением жить, стало теперь Техникой
успеха <…>. Однако не следует думать, будто утверждение рационализма происходило
легко и не вызывало противодействия. Поначалу к нему, как и ко всякому
новшеству, относились с подозрением, и некоторые сферы человеческой
деятельности – те, где изначальные позиции рационализма были весьма тверды
(как, например, в литературе), – впоследствии освободились от его влияния.
Ведь сопротивление рационалистическим учениям, не прекращаясь, шло все это
время во всех областях и на всех уровнях жизнедеятельности людей. <…> Со здравой критикой Декарта выступил Паскаль,
противостоящий ему хотя и не во всех, но в самых существенных моментах.
<…> Данное направление
мысли, начало которому положил Паскаль, имело своих последователей, в
результате чего значительная часть современной философии развивалась вокруг
данной проблемы. Но мало кому из последующих авторов, выступавших на данную
тему зачастую с более развернутой критикой, удалось четче, чем самому
Паскалю, зафиксировать тот факт, что истинное значение рационализма состоит
не в обнаружении им знания как метода, а в неспособности признать
существование какого бы то ни было иного вида знания: философское заблуждение
рационализма заключается в том, что методу и учению о его самодостаточности
приписывается здесь качество достоверности; практическая же ошибка
рационализма заключена в убеждении, что сознательное поведение – это всегда
благо. 4 <…> То, что рационализм
прочно укоренился в современной политике, возможно отрицать лишь в том
случае, если смотришь на этот факт совершенно иными глазами. Рационализм
присущ не только отрицательным, но и положительным сторонам нашей политики.
Наши проекты являются в основном проектами рационалистическими – как по своим
целям, так и по характеру, – но, что еще важнее, таков же и сам образ нашего
политического мышления. Что же касается традиционных черт политики (в
частности, английской), способных оказывать противодействие экспансии
рационализма, то они демонстрируют ныне почти полный конформизм в отношении
преобладающего интеллектуального настроя; мало того, подобный конформизм
выглядит уже как проявление их жизнеспособности, умения приспосабливаться к
веяниям времени. Рационализм уже больше не является одним из возможных стилей
осуществления политики, он превратился в своего рода критерий респектабельности
любой политики вообще. Своеобразным показателем глубины влияния рационализма на сам образ нашего
политического мышления и действования является то, в какой степени идеология
стала подменять собой традиционное поведение, а политику восстановления стала
вытеснять политика разрушения с последующим созиданием нового, вследствие
чего всему, что возникает как продукт конструирования, осуществляемого на
основе сознательного планирования, оказывается предпочтение передо всем, что
складывается, постепенно, само собой и как бы неосознанно. <…> Кажется, теперь, для того чтобы участвовать в
политике и быть услышанным, необходимо являться носителем настоящей доктрины;
неготовность (нежелание) исповедовать какую бы то ни было доктрину
воспринимается ныне как признак легкомыслия, считается даже, что не иметь
доктрины неприлично. А тот ореол священнодействия, который некогда окружал
традиционное политическое действо, теперь принадлежит исключительно
рационалистической политике. <…> Так, с книгой в руке
(ибо хотя правила и можно заучить наизусть, зубрежкой заниматься не всегда
хочется) европейские политики и колдуют над котлом, в котором готовится наше
общее будущее, при этом ведут они себя подобно зарвавшейся кухонной прислуге,
пытающейся в отсутствие повара готовить самостоятельно – ведь познания их ограничиваются
лишь тем, что им удается вычитать в книжке, поэтому руководствуются они
только предписаниями, а отнюдь не вкусом самого приготавливаемого блюда. <…> Но если наше общество
дошло уже до практически ничем не ограниченного господства рационализма, то
следует поставить вопрос: в силу каких обстоятельств возникло подобное
положение дел? Ведь истинное значение победы рационализма заключено не только
в ней самой, а и в том контексте, в рамках которого она реализовалась. Вкратце ответ на данный вопрос сводится к тому, что политика рационализма
отличает политически неопытных людей и что ярчайшей чертой европейской
политики последних четырех столетий являлось вторжение в нее политически
неопытных деятелей, среди которых различается, по крайней мере, три
категории: во-первых, это деятели, принадлежащие к новому типу правителей, к
новому правящему классу и к новому политическому обществу <…>. Стоит ли говорить о том, что именно человек, по
воспитанию и образованию не предназначенный для политической, деятельности,
но обличенный политической властью и вынужденный, в силу обстоятельств,
выступать с политическими инициативами, явится наиболее вероятным сторонником
рационалистического подхода. Такой человек просто не может обойтись без некоего
чудотворного метода ведения политики, способного компенсировать отсутствие у
него надлежащего политического образования; поэтому он совершенно не склонен
сомневаться в том, что подобный метод существует. Он хватается за него, как
за спасительную соломинку; услышав, что все необходимые сведения содержатся в
одной-единственной книге и что по своему характеру эти сведения таковы, что
их можно заучить наизусть и применять совершенно механически, он просто не
верит своему счастью. А между тем, именно такого рода руководство или нечто,
чрезвычайно похожее на него, предлагают (как представляется неопытному
политику) Бэкон и Декарт. Ибо, хотя ни тот и ни другой не оставили подробных
инструкций относительно того, как применять их метод в политике, некоторые
высказывания о рационалистической политике в их сочинениях присутствуют –
правда, высказывания эти отмечены скептицизмом, который, впрочем, можно легко
проигнорировать. Кроме того, неопытному политику, нуждающемуся в методе,
вовсе не обязательно было дожидаться, пока его изобретут Бэкон и Декарт; –
уже за сто лет до них новобранцы в сфере политики могли воспользоваться
сочинениями Макиавелли. <…> замысел
Макиавелли состоял в том, чтобы оснастить политиков шпаргалкой – суррогатом
подлинного политического образования, методом, рассчитанным на властителей,
не знакомых с традицией. То был ответ на требование времени, кроме того,
Макиавелли выказывал личную страстную заинтересованность в том, чтобы
удовлетворить назревшую потребность, так как «наличие трудностей распаляло
его». Правитель новой формации был для него более интересен, потому что он –
куда чаще, чем династический владыка, – попадал в затруднительные ситуации и,
следовательно, чаще нуждался в советах. Но, как и все вообще великие предтечи
рационализма (Бэкон, Декарт), Макиавелли понимал, что возможности технических
знаний ограничены; вера в самодостаточность метода была присуща не самому
Макиавелли, а его последователям, видевшим в правлении не что иное, как
«публичное управление», коему можно научиться по книгам. Новому князю
Макиавелли предлагал не только свою книгу, но и самого себя – на случай, если
каких-то необходимых сведений в книге не окажется: он никогда не утрачивал
понимания того, что политика, в сущности, есть дипломатия, а не метод. Что касается новых, политически неопытных социальных классов, обретших за
последние четыре века политические полномочия, классов, превратившихся в
агентов политических инициатив, то о них позаботились не хуже, чем
позаботился Макиавелли о появившихся в XVI веке новых князьях. Ни один из названных
классов не располагал временем для того, чтобы прежде, чем прийти к власти,
получить надлежащее политическое образование; каждый из них нуждался в
шпаргалке, политической доктрине, способной подменить собой политические навыки.
Некоторые из подобного рода творений являют собой подлинные образчики
политической вульгарности <…>. Если же говорить об авторитарности, то здесь ничто не
может сравниться с произведениями Маркса и Энгельса. Конечно, не будь этих
двух авторов, европейские политики все равно пребывали бы во власти
рационализма, но эти двое несомненно принадлежат к числу титанов нашего
политического рационализма; и в этом нет ничего удивительного, ибо их
произведения предназначаются для инструктирования класса, политически
наименее просвещенного изо всех тех, кому когда-либо приходила мысль взять в
свои руки бразды политического правления. Эта величайшая из всех политических
шпаргалок была выучена и применена теми, на кого она была рассчитана, в
лучших традициях зубрежки. Ни один другой метод не был навязан миру так, как
если бы это было вполне конкретное знание; ни один другой метод не породил
столь огромной армии интеллектуального пролетариата, коему нечего терять,
кроме самого этого метода. <…> 5 <…> доверить
управление рационалисту – предприятие опасное и дорогостоящее; наибольший
ущерб рационалист способен принести не тогда, когда ему не удается овладеть
ситуацией (ведь такие словосочетания, как «овладение ситуацией» и
«преодоление кризисов», являются ключевыми словами его правления), а тогда,
когда ему кажется, что у него все получается. Дело в том, что за каждый его
мнимый успех мы должны расплачиваться усилением общерационалистического
настроя в жизни общества. Не придаваясь панике, следует вместе с тем указать на то, что в числе
характерных черт политического рационализма есть две такие, которые делают
его чрезвычайно опасным для общества. Ни один здравомыслящий человек не будет
впадать в отчаяние от того, что не сможет сразу же отыскать способа
избавления от болезни, грозящей превратить его в кальку; совсем другое дело,
если болезнь принадлежит к разряду прогрессирующих. В этом случае больной
имеет все основания для серьезного беспокойства. К сожалению, именно к этой
последней категории относится такая болезнь, как рационализм. Во-первых, рационализм в политике, как я его описал, сопряжен с явной
ошибкой, неправильным пониманием природы человеческого знания, что
равносильно разрушению разума. В результате рационализм оказывается
неспособным к исправлению собственных недостатков; он не обладает
гомеопатическими возможностями; даже становясь все более истовым и глубоким
рационалистом, вы не избегаете присущих рационализму ошибок. <…> Мало того, рационалист заранее отметает тот
единственный внешний источник вдохновения, который только и способен помочь
ему исправить ошибки; он не просто пренебрегает спасительным для него видом
знания – он начинает с разрушения его. <…> Все, на что способен предоставленный себе самому
рационалист, это поменять один, неудавшийся, рационалистический замысел на
другой – тот, на который он возлагает новые упования. Этим безнадежным делом
как раз и заняты современные политики: политические обычаи и традиции,
которыми в недавнем прошлом владели все в английской политике, вплоть до крайних
оппонентов, теперь вытеснены чисто рационалистическим стилем мышления. Но, во-вторых, общество, усвоившее рационалистический метод ведения
политики, вскоре проявит тенденцию к тому, чтобы перевести на чисто
рационалистические рельсы также и образование. Утверждая это, я не имею в
виду той грубой тактики, что в свое время была принята на вооружение
национал-социалистами или коммунистами, поставившими под запрет все виды
образования, не отвечающие господствующей рационалистической доктрине; я
говорю о более вероятной стратегии, при которой никакие формы образования, не
обладающие общерационалистическим характером, просто не получают шансов на выживание.
Когда же рационализм одержит полную победу и в образовании, последним шансом
на спасение будет обнаружить всеми позабытого педанта, «роющегося в древних
пергаментах и заплесневевших рукописях» – ведь только он и сможет рассказать,
каким был мир до воцарения «золотого века». С самого своего зарождения рационализм демонстрировал чрезвычайный
интерес к образованию. Он уважает «мозги», многого ожидает от их тренировки;
он убежден в том, что ум надо поощрять и что наградой за выдающиеся
умственные способности должна быть власть. Но в чем состоит эта
образованность, в которую так верит рационалист? Ясно, что она не имеет ничего
общего ни с приобщением к моральным и интеллектуальным традициям и
достижениям собственного общества, ни с установлением связи между настоящим и
прошлым, ни с обменом конкретными знаниями; ибо подобное есть, по мнению
рационалиста, приобщение к невежеству, кое не имеет никакой ценности и само
по себе является опасным. Образованность его состоит в обучении методу, то
есть в обретении полузнания, почерпнуть которое возможно из книг,
используемых в качестве шпаргалок. <…> Он искренне полагает, что единственным достойным видом
образования является обретение технических знаний, так как убежден, что
познание как таковое есть именно познание метода. <…> Система
наставничества, при которой ученик работает рука об руку с учителем,
перенимая от него не только технику ремесла, но и такие знания, которые
невозможно преподавать, – эта система еще не исчезла, но она устаревает, а
место ее занимают технические училища, прививающие знания, которые, будучи
чисто техническими знаниями, оседают в головах учеников мертвым грузом до тех
пор, пока те не погрузятся в стихию реальной практики. <…> рационалистический
стиль мышления обманным путем присвоил себе всю сферу нравственности и
морального воспитания. Мораль рационалиста – это мораль сознательного
следования идеалам нравственности, этой морали обучают путем предписаний,
путем изложения и разъяснения моральных принципов. И все это подается как
более высокая нравственность («мораль свободного человека» и прочие трескучие
фразы), чем та, что выражается в привычке, в бессознательном следовании
традиции нравственного поведения; на самом же деле рационалистическая мораль
есть не что иное, как сведение морали к технике; овладеть такой моралью можно
через усвоение идеологии, а не через моральное воспитание. <…> Нравственные идеалы подобны некоему осадку; они
имеют значение лишь будучи растворены в религиозной или социальной традиции –
они живы до тех пор, пока они являются частью религиозной или социальной
жизни. <…> Именно поэтому на фоне
всех безнравственных и нездоровых явлений мы видим череду лицемерных
рационалистических политиков, проповедующих населению (у которого они и их
предшественники постарались уничтожить единственную живую основу
нравственного поведения) идеологию бескорыстия и служения обществу; им
противостоит другой ряд политиков, пестующих планы спасения нас от
рационализма силами вдохновляющей идеи новой рационализации нашей политической
традиции. Оукшот М. Рационализм в политике и другие
статьи. М., 2002. |