◄ К оглавлению

Филипп ФРАНК

 

ФИЛОСОФИЯ НАУКИ.

Связь между наукой и философией

 

 

 

Введение.

КАКАЯ ПОЛЬЗА В ФИЛОСОФИИ НАУКИ?

 

1. Разрыв между наукой и философией

 

Когда мы обращаемся к наиболее творческим умам науки XX века, мы находим, что самые великие из них усиленно подчеркивали, что тесная связь между наукой и философией неизбежна. Луи де Бройль, создавший волновую теорию материи (волны де Бройля), пишет:

«В XIX веке произошло разобщение ученых и фи­лософов. Ученые смотрели с некоторой подозритель­ностью на философские спекуляции, которым, каза­лось, слишком часто не хватает точных формулировок и которые тщетно бьются над неразрешимыми про­блемами. Философы в свою очередь больше не инте­ресовались специальными науками, потому что их результаты казались им имеющими слишком ограни­ченный характер. Это разобщение, однако, принесло вред как философам, так и ученым» (Louis De Broglie, L'Avenir de la Science).

Очень часто мы слышим от преподавателей той или иной науки, что студенты, посвятившие себя серьезному исследованию в области науки, не инте­ресуются не относящимися к их занятиям философ­скими проблемами. Тем не менее один из самых творчески одаренных людей в физике XX века, Аль­берт Эйнштейн, пишет:

«Я с уверенностью могу сказать, что самые спо­собные студенты, которых я встречал как преподава­тель, глубоко интересовались теорией познания. Под «самыми способными» я имею в виду тех, которые выделялись не только способностями, но и независи­мостью суждений. Они любили спорить об аксиомах и методах науки и своим упорством в защите своих мнении доказывали, что эти вопросы были важны для них» (Albert Einstein, Physikalische Ze ischnft, Vol. 17, p 101 и далее).

Этот интерес к философскому аспекту науки, обнаруженный творческими и одаренными богатым воображением умами, понятен, если мы вспомним, что коренные изменения в науке всегда сопровожда­лись более интенсивным углублением в ее философ­ские основания. Изменения вроде перехода от си­стемы Птолемея к системе Коперника, or евклидовой к неевклидовой геометрии, от ньютоновской меха­ники к механике теории относительности и к четырех­мерному искривленному пространству привели к ра­дикальному изменению в объяснении мира с точки зрения обыденного здравого смысла. На основании всех этих соображений следует, что всякий, кто хо­чет добиться удовлетворительного понимания науки XX века, должен хорошо освоиться с философской мыслью Но он скоро убедится, что это относится и к всестороннему пониманию пауки, существовав­шей в любой период истории.

 

2. Утерянная связь между естественными

и гуманитарными науками

 

Очень многие авторы, занимающие самое различ­ное общественное положение, высказывали беспокой­ство по поводу великой угрозы для нашей цивилиза­ции – угрозы глубокого разрыва между нашими быстрыми успехами в науке и нашим непониманием человеческих проблем, или, другими словами, раз­рыва между естественными и гуманитарными нау­ками, который в более ранние периоды был до некоторой степени преодолен либеральным образова­нием.

Упадок либерального образования был в остро драматической форме выражен Робертом Хатчинсом в его замечаниях о месте «философии» в наших уни­верситетах. Во все периоды до XIX века философия и теология были главными предметами в каждом высшем учебном заведении. Все специальные области познания координировались идеями, даваемыми в курсах философии. В XIX и XX веках «философия» стала отдельной дисциплиной среди других дисцип­лин, таких, как минералогия, славянские языки или экономика. Если бы можно было спросить ученых, то большинство из них ответило бы, что они рас­сматривают «философию» как одну из наименее важных дисциплин. В традиционном образовании утрачено звено той цепи, которая должна связывать науку с философией. Если допустить, что человек происходит из животного мира, то для подтвержде­ния этой теории мы должны найти «утраченное звено» между обезьяной и человеком, между приро­дой и сознанием. Хатчинс пишет:

«Целью высшего образования является мудрость. Мудрость же есть знание принципов и причин. Сле­довательно, метафизика есть наивысшая мудрость.. Если мы не можем обращаться к теологии, то мы должны обратиться к метафизике. Без теологии или метафизики мир не может существовать» («Higher Learning in America», New Haven, Yale University Press, 1936).

Он прямо утверждает, что метафизика, существую­щая независимо от науки и имеющая вечную ценность, является необходимой основой универси­тетского образования, прививающего навыки само­стоятельного мышления. Вместо возведения философии в ранг специальной дисциплины Хатчинс предлагает следующее:

«В идеальном университете студент должен идти не от новейших наблюдений назад к первым принципам, по от первых принципов к тому, что мы считаем значительным в новейших наблюдениях для пони­мания этих принципов... Естественные науки выводят свои принципы из философии природы, которая в свою очередь зависит от метафизики... Метафи­зика же, то есть изучение первых принципов, охва­тывает все в целом... И общественные и естественные науки зависят от нее и подчиняются ей» («Higher Learning in America», New Haven, Yale University Press, 1936).

Эта программа, очевидно, основывается на вере в то, что существуют философские принципы, незави­симые от успехов наук, и из которых могут быть вы­ведены все положения как естественных, так и обще­ственных наук.

Трудной задачей такой программы является, ко­нечно, проблема нахождения этих имеющих непре­ходящее значение принципов. Само собой разумеется, что непреложность этих философских принципов мо­жет сохраняться и гарантироваться только или духов­ными, или светскими властями, или и теми и другими вместе. Никакое университетское образование не мо­жет быть основано на метафизике.

 

3. Наука как равновесие ума

 

Хотя выбор непреложной метафизики и кажется невыполнимым, все же основное положение Хатчинса (необходимость в университетском образовании, ос­нованном на принципах метафизики) находится в со­гласии с требованиями такого обладающего ши­роким умом философа и ученого, как Уайтхед. Он пишет:

«Дух обобщения должен господствовать в универ­ситете. Лекции должны читаться тем, кому уже знакомы детали и метод. Это значит, знакомы по край­ней мере в том смысле, что они так согласуются с предшествующим обучением, что легко усваи­ваются. Во время школьного периода учащийся мысленно как бы склонялся над партой; в универ­ситете же он должен распрямиться и посмотреть во­круг... Задачей университета является помочь уча­щемуся ценою отказа от деталей приобрести знание принципов» (А.N. Whitehead, Aims of Education).

Однако то, что Уайтхед называет «принципами», не является положениями «непреходящей метафи­зики», которую Хатчинс предлагает в качестве основы для всякого университета. Уайтхед говорит: «Идеа­лом университета является не столько знание, сколько мощь ума. Его задача – превращение знания под­ростка в зрелый ум мужчины». От нашего знания фактов мы переходим к знанию общих принципов с помощью метода, который мы узнаем из науки. В своем первом обращении к слушателям в каче­стве профессора философии и истории науки в Лон­донском университете Герберт Дингл в 1947 году гово­рил о «недостающем факторе в науке»:

«Моей задачей является исследовать, как случи­лось, что поколение, столь удивительно искусное в практических приложениях науки, может быть столь удивительно беспомощным в понимании ее, а моим тезисом, который я хочу выдвинуть, является то, что состояние не сознающего себя автоматизма, в котором в наши дни находится наука, возникло из-за отсутствия на протяжении всей истории крити­ческой школы внутри самого научного движения, выполняющей ту функцию, или по крайней мере одну из функций, которую выполняла для литературы с са­мых ранних ее времен критика».

Наука должна иметь дело, с одной стороны, с упрямыми фактами, а с другой – с общими идеями. То, чему наука учит нас, есть взаимосоответствие ме­жду теми и другими. Главное, что университетские преподаватели должны дать учащимся, – это привить им интерес к координированию упрямых фактов с по­мощью абстрактных принципов. Это самая увлека­тельная задача университетского образования. Уайтхед говорит об этом: «Это равновесие ума стало теперь частью традиции, заражающей культивирован­ную мысль. Это есть то, что услаждает жизнь. Глав­ной задачей университетов является передача этой традиции как широко распространенного наследия от поколения к поколению» (А.N. Whitehead, Science in the Modern World. 46).

Мы нуждаемся в полном понимании принципов физики или биологии, понимании не только логиче­ского доказательства, но также и психологических и социологических законов; короче говоря, мы ну­ждаемся в дополнении науки о физической природе наукой о человеке. Занимаясь эмпирической наукой, мы будем стремиться к той же цели, которой люди вроде Хатчинса хотели достичь с помощью неизмен­ных метафизических догм. Для того чтобы понять не только самое пауку, но также и место науки в нашей цивилизации, ее отношение к этике, политике и рели­гии, нам нужна стройная система понятий и законов, в которой и естественные науки, и философия, и гуманитарные науки занимали бы определенное место.

Такая система во всех случаях может быть на­звана «философией науки», она стала бы «недостаю­щим звеном» между естественными и гуманитарными науками без введения какой-либо непреходящей философии. <…>

 

4. Является ли ученый «ученым невеждой»?

 

Около столетия назад существующий в нашем со­временном мире разрыв между естественными и гу­манитарными науками приписывался Ральфом Уольдо Эмерсоном недостатку привлекательности в заня­тиях наукой. Он писал:

«Это равнодушие к человеку получает возмездие. Какого человека создает наука? Юношу она не при­влекает. Он говорит: я не хочу быть человеком, по­добным моему профессору» (Ralph Waldo Emerson, Essays on Representative Man, 1849, «Nature», 1836, The conduct of Life, 1860).

Едва ли можно думать, что преподаватели фило­софии, истории или английского языка имеют на ин­теллектуальное и эмоциональное развитие среднего студента колледжа большее влияние, чем преподава­тели математики или химии.

Некоторые из наших авторов подчеркивали, что большая опасность для нашей западной культуры может проистекать из нашей системы образования, которая готовит очень узких специалистов, пользую­щихся в глазах общественного мнения особым ува­жением. Может быть, ни один автор не охарактери­зовал это положение более удачно и ярко, чем испан­ский философ Ортега-и-Гассет. В своей книге «The Revolt of the masses» он пишет об ученом нашего века, что «сама наука – основа нашей цивилиза­ции – автоматически превращает его в человека, не выделяющегося из общей массы людей, делает из него первобытного человека, современного дикаря». С другой стороны, ученый выступает самым настоя­щим представителем культуры XX века, он является «высшей точкой европейской человечности». Тем не менее, согласно Гассету, ученый, который получил обычное образование, оказывается сегодня «невеже­ственным в отношении всего, что не входит в круг его специальности и его познаний. Мы должны сказать, что он является ученым невеждой, что представляет серьезную опасность, так как предполагается, что он является невеждой не в обычном понимании, а неве­ждой со всей амбицией образованного человека».

Наш автор сетует, что организация научного ис­следования позволяет людям, в интеллектуальном от­ношении самым заурядным, достигать значительных научных результатов и без всяких на то оснований преисполняться самодовольством.

«Многое из того, над чем приходится работать в физике или биологии, является механической рабо­той такого рода, что может выполняться любым или почти любым человеком. Для целей бесчисленных ис­следований можно разделить науку на небольшие раз­делы, включиться в один из них и забыть про все остальное... Для того чтобы получать большие науч­ные результаты, не обязательно даже иметь строгие понятия об их значении и обосновании».

Отрывок, процитированный из труда Ортега-и-Гассета, конечно, не относится к характеристике методов научной работы таких людей, как Ньютон или Дар­вин или как Эйнштейн и Бор, но он очень хорошо ха­рактеризует то, как «научный метод» описывается в учебниках и освещается в школах, где делается по­пытка «очистить науку философии» и где установился определенный рутинный тип преподавания. В дей­ствительности же большие успехи в науках заключа­лись в разрушении разделяющих философию и науку перегородок, а невнимание к значению и обоснованию наук преобладает только в периоды застоя.

Для того чтобы ученые, которые в нашем совре­менном мире играют огромную общественную роль, не превращались в класс ученых невежд, их образо­вание не должно строиться только на узкопрофессио­нальном подходе к явлениям, а должно уделять по­добающее внимание философским вопросам и месту науки во всей области человеческой мысли.

 

5. Технический и философский интерес в науке

 

Волнующие впечатления от успеха в науке не всегда возникали под влиянием технических нов­шеств, которые вводились для того, чтобы сделать человеческую жизнь более приятной или неприятной, вроде телевидения или атомной энергии. Система Ко­перника, согласно которой наша Земля движется в пространстве, вызвала к жизни такое описание мира, которое не могло быть выражено в понятиях обыденного здравого смысла, созданных человеком для описания состояния покоя и движения, встречаю­щихся в повседневном опыте. Механика Ньютона ввела понятия «сила» и «масса», значения которых не согласовывались со значениями этих слов, приня­тыми в языке обыденного здравого смысла. Эти но­вые теории возбудили волнение в умонастроении, кос­нувшееся только маленькой группы ученых и фило­софов; интерес к ним превзошел интерес ко многим чисто техническим достижениям.

В истории мысли такое явление повторялось много раз. Тот, кто получил свое образование в первой четверти нашего века, был свидетелем волнения, вы­званного опубликованием теории относительности Эйнштейна, которая не могла быть сформулирована в тех понятиях обыденного здравого смысла, которые веками служили для описания нашего опыта, касаю­щегося пространственных и временных интервалов. Точно так же теория, трактующая поведение атомных и субатомных частиц (квантовая теория), не могла быть сформулирована с помощью обычных понятий скорости и положения, причины и следствия свободы и детерминированности. Мы видели, что во все вре­мена влияние научных достижений на интерпретацию природы с точки зрения обыденного здравого смысла было большим и стимулировало интерес к науке не в меньшей степени, чем влияние, которое оказывал технический прогресс.

Тот интерес к науке, который создается не ее тех­ническим применением, а ее влиянием на картину мира, созданную нашим обыденным здравым смыслом, мы кратко можем назвать «философским» интересом. В практике преподавания науки в наших высших школах по большей части игнорировался этот фило­софский интерес и даже считалось долгом препод­носить науку в форме, при которой совершенно оставались в стороне ее сложные философские про­блемы. И результате такого обучения положение пре­подавателей науки в обществе их сограждан стало до некоторой степени не соответствовать тому поло­жению, которое они должны занимать. На страницах журналов, посвященных проблемам культуры, и с ка­федр церквей всех вероисповеданий заявлялось, что паука XX века сделала большой вклад в дело раз­решения самых насущных человеческих проблем: при­мирения между наукой и религией, опровержения материализма, восстановления веры в свободу воли и нравственную ответственность. С другой стороны, однако, заявлялось, что современная наука укрепляет материализм или релятивизм и способствует разру­шению веры в абсолютную истину и нравственные ценности. Для доказательства этих положений при­влекались современные физические теории, вроде тео­рии относительности и квантовой теории.

Если спросить только что окончившего высшее учебное заведение физика (не говоря уже о только что получившем диплом инженере), каково его мне­ние по тому или иному философскому вопросу науки, то можно немедленно убедиться, что его физическое образование не дало ему никаких знаний, которые давали бы возможность высказываться по этому во­просу. Начинающий молодой научный работник ока­жется, по сути дела, более беспомощным в этих вопросах, чем просто интеллигентный читатель попу­лярных научных журналов. Огромное количество обладателей научных степеней в области физики и инженерного дела окажется в состоянии дать только самый поверхностный ответ, да и этот ответ будет не результатом их специального образования, а мнением, возникшим благодаря чтению некоторых популярных статей в газетах или каких-либо других периодиче­ских изданиях. Более того, многие из них не рискнут дать даже и поверхностный ответ, а просто скажут: «Это не моя область, и это все, что я могу об этом сказать». Если интеллектуальная любознательность не удовлетворяется преподавателем науки, то жажду­щий студент принимает свою духовную пищу там, где она ему предлагается. В лучшем случае он черпает эту духовную пищу из какого-либо, пусть даже и хо­рошего, популярного журнала, но может быть и хуже, и он станет жертвой людей, которые истолковывают науку в интересах какой-либо идеологии, которая слу­жит корыстным целям и во многих случаях оказы­вается антинаучной. Они заявляют, что физические теории нашего века «отказались от рационального мышления» в пользу... я точно не знаю, в пользу чего, так как не могу себе представить, какая суще­ствует альтернатива рационального мышления в на­уке.

Это может показаться парадоксальным, но укло­нение от изучения философских вопросов очень часто делало выпускников высшей школы пленниками уста­ревших философских взглядов. Этот результат «изо­ляционистской» позиции в преподавании науки часто осуждался теми учеными, которые глубоко занима­лись философией. Каждый подросток приобретает во время своего обучения какую-то понятную для обыденного здравого смысла картину мира, короче говоря, какую-то «философию». Он учится употреблять . слова, вроде «покой и движение», «время и про­странство», «материя и сознание», «причина и след­ствие» и т. д... Этот словарь тесно связан со слова­рем, в котором находят выражение многочисленные «да» и «нет», управляющие поведением ребенка. Эта философия, приобретенная в детстве и юности, слиш­ком часто остается мнением обыденного здравого смысла и взрослого ученого во всех областях, где он не «специалист». С другой стороны, в пределах самой науки эта философия обыденного здравого смысла часто вытеснялась более критической философией по­средством устранения языка обыденного здравого смысла. Самым бросающимся в глаза примером яв­ляются изменения в понятийной схеме в языке о «покое и движении», начавшиеся с Коперника и про­должающиеся в паше время благодаря трудам таких ученых, как Эйнштейн и Бор.

 

6. Устаревшая философия в сочинениях ученых

 

Таким образом, у изучающих науку произошло некое «раздвоение личности», некий род шизофрении, благодаря противоположности между их научной мыслью и философией детских лет. Вероятно, никто не сформулировал это так ясно, как Уайтхед, равно выдающийся как в науке, так и в философии. Он начинает с замечания, что в течение периода, когда паука подвергается небольшим изменениям, некото­рые основные принципы не подвергаются сомнению в течение долгого периода времени и могут быть при­няты без особой критики. Он пишет: «Допустимо (в качестве практического совета, которым следует руководствоваться в течение нашей непродолжитель­ной жизни) воздерживаться от критики научных формулировок, пока в науке происходит изучение новых фактов. Но пренебрегать философией, когда происходит преобразование идей, значит признавать законность случайных философских предрассудков, усвоенных от нянюшки или школьного учителя или сложившихся под влиянием распространенных спо­собов выражения» (А.N. Whitehead, The Principle of Relativity).

Уайтхед говорит о «случайной философии», по­тому что от случайности нашего рождения зависит, какую философию мы усваиваем во время нашего детства. Он точно указывает те факторы, которые определяют эту «философию»: наше дошкольное об­разование, школа, включая воскресную школу, и даже словарный запас и синтаксис того языка, на котором мы получаем образование. Поведение ученых, кото­рые, не сомневаясь, придерживаются случайной фи­лософии, усвоенной в детстве, имеет, согласно Уайтхеду, аналогию в области религии: оно подобно поведению тех, «которые благодарят провидение за то, что они избавлены от тяжелых религиозных сомне­ний благодаря тому счастливому обстоятельству, что они родились в истинной вере».

Такая философия часто сохраняется у ученых со времени их детства вопреки изменениям в научном мышлении, и нередко случается, что написанные ими научные труды содержат в себе остатки устаревших философских учений. Это положение с большой силой было подчеркнуто Эрнстом Махом, который, как н Уайтхед, был одинаково проницательным как в на­уке, так и в философии, хотя и защищал совершенно другие взгляды. Оба, однако, утверждали, что без кри­тической философии сама наука превратится в ору­дие устаревших философских учений. Мах писал:

«Область трансцендентного мне недоступна... я к тому же откровенно сознаюсь, что ее обитатели ни малейшим образом не возбуждают моей любозна­тельности... Я вовсе не философ, а только естество­испытатель... Но я не желаю также, разумеется, быть таким естествоиспытателем, который слепо дове­ряется руководительству одного какого-нибудь фило­софа, как это требовал, например, от своего пациента врач в комедии Мольера... Я поставил себе целью не ввести новую философию в естествознание, а удалить из него старую, отслужившую службу... Среди многих философских систем... можно насчитать немало та­ких, которые самими философами признаны лож­ными. В естествознании, где они встречали менее внимательную критику, эти философские системы дольше сохранили свою живучесть: так, какая-нибудь разновидность животных, неспособная защищаться от своих врагов, может сохраниться на каком-нибудь заброшенном острове, не открытая своими врагами...» (Э. Мах, Познание и заблуждение, М., 1909, стр. 3 – 4).

Эти остатки устаревших философских учений в науке осуждались людьми, чьи убеждения и цели резко отличались от убеждений и целей Маха и Уайтхеда. Мы можем процитировать одну из работ Фридриха Энгельса, самого близкого соратника Карла Маркса в его научной, философской и полити­ческой деятельности. Он писал: «Естествоиспытатели воображают, что они освобождаются от философии, когда игнорируют или бранят ее. Но так как они без мышления не могут двинуться ни на шаг, для мышле­ния же необходимы логические категории, а эти категории они некритически заимствуют либо из обыденного общего сознания так называемых образо­ванных людей, над которыми господствуют остатки давно умерших философских систем, либо из крох прослушанных в обязательном порядке университет­ских курсов по философии (которые представляют собой не только отрывочные взгляды, но и мешанину из воззрений людей, принадлежащих к самым различным и по большей части к самым скверным школам), либо из некритического и несистематиче­ского чтения всякого рода философских произведе­ний, – то в итоге они все-таки оказываются в подчи­нении у философии, но, к сожалению, по большей части самой скверной, и те, кто больше всех ругает философию, являются рабами как раз наихудших вульгаризированных остатков наихудших философ­ских систем» (Ф. Энгельс, Диалектика природы, Госполитиздат, 1955, стр. 165).

 

Франк Ф. Философия науки. Связь между наукой и философией.

М., 1960.

 

Наверх