◄ К оглавлению                                                 

 

Н.Н.МОИСЕЕВ

 

СОВРЕМЕННЫЙ РАЦИОНАЛИЗМ

И МИРОВОЗЗРЕНЧЕСКИЕ ПАРАДИГМЫ

 

 

 

1. Замечания о классическом рационализме

 

Рождение современного научного метода обычно свя­зывают с «революцией Коперника – Галилея – Ньютона». Само понятие революции достаточно условно, эти три великих имени всего лишь символ того процесса, кото­рый начался еще в раннем Возрождении и привел, в XVII и XVIII веках, к утверждению той системы взглядов, кото­рую принято называть рационализмом, и которому со­временная наука обязана и своими основными достиже­ниями, и своим величием. В свете рационализма, мир предстал перед людьми, как некоторый необычайной сложности механизм, который был однажды кем-то и когда-то «запущен», и который вечно действует по впол­не определенным, раз и навсегда начертанным законам. Человек – он только наблюдатель, способный, однако, ре­гистрировать происходящие события, устанавливать свя­зи между явлениями, то есть, познавать законы, управля­ющие механизмом и, благодаря этой способности, пред­угадывать появление тех или иных событий. Не больше – человек лишь посторонний наблюдатель. Он, в представ­лениях рационализма, отодвинут на периферию Универ­сума. Сколь далека была эта система взглядов от того ан­тропоцентризма, который родила Античная Греция. Че­ловек там был равен богам – во всяком случае, он мог с ними сравниться, и дорога на Олимп для него не была за­крыта. Эту же «идеологию гордого человека», преодоле­вая средневековые воззрения, с удивительным блеском воссоздала эпоха Возрождения.

Теперь же, в эпоху Просвещения, несмотря на появле­ние научных знаний, человеку отводится лишь скромная роль наблюдателя. Надо сказать, существа довольно странного и противоречивого: человек все же не простой наблюдатель. Правда, он не способен вмешиваться в из­вечный ход событий, но способен познавать Истину и ставить ее на службу «наблюдателю». В рамках рациона­лизма возникает представление об «Абсолютной Исти­не», о том, что «есть на самом деле». Эта убежденность в ее существовании позволила Френсису Бэкону сформули­ровать свой знаменитый тезис о покорении Природы: знания, «абсолютные знания», нужны человеку для того, чтобы ставить себе на службу силы Природы. Изменять что-либо в Природе человек не может, но заставить силы Природы служить человечеству он в состоянии. У науки, у научных знаний появилась цель – умножать силы чело­веческие. Совершенно иным становится место науки в обществе.

Я полагаю важным заметить, что только в христиан­ском мире возникла подобная парадигма. Результаты на­блюдений и изучения природных явлений использова­лись, конечно, и китайцами, и вавилонянами, и всеми другими народами, но только в христианской традиции возникло представление о науке, как о созидательной си­ле, как о мощном оружии в руках человека. Наука в эпоху Просвещения перестала быть способом удовлетворения только собственного любопытства или кладезем инфор­мации для избранных и посвященных, как в Древнем Египте, – она становится средством покорения Природы, источником новой человеческой активности. Формирова­ние этой системы взглядов, которую мы сегодня назы­ваем классическим рационализмом и наглядные ее ре­зультаты, совершенно изменившие общественный ста­тус науки. В эпоху Просвещения она «вышла из монасты­рей»! Изменилось, конечно, и представление о человеке и его месте в мире – да, он никогда не сравниться с богами, но ему может быть доступно то, что никаким богам про­шлого и не снилось!

Очень неординарно складывались взаимоотношения рационализма и религии. С одной стороны, вся стройная система мироздания кем-то должна была бы быть создана, и ее грандиозный механизм кем-то должен был быть запущен. И исключить божественную силу, как источник этого процесса, рационализм не мог. Но и роль этой бо­жественной сверхъестественной силы казалась довольно ограниченной. Она, теперь, после запуска машины миро­здания, превратилась лишь в «Абсолютного Наблюдате­ля», которому, правда, известно все «как есть на самом деле». Но на эту же роль претендует уже и сам человек. Правда, не сразу, но он постепенно (и неотвратимо) идет к этому познанию. И в этом свете понятна логика Лапла­са. На вопрос Наполеона – где же в его схеме oбpaзования Солнечной системы (известной теперь как гипотеза Канта-Лапласа), место для Бога, знаменитый француз­ский математик ответил, якобы, так: «мой император, этой гипотезы мне не потребовалось»! Заметим, что идея существования «Абсолютной (или объективной) Исти­ны» сделалась одним из краеугольных камней и маркси­стской философии, развивавшейся в русле рационализ­ма.

В рамках рационализма сложился один из важнейших подходов к исследованию сложных явлений и сложных систем. Он получил название редукционизма. Зная свой­ства отдельных элементов, составляющих систему, и осо­бенность их взаимодействия, вполне естественным ка­жется предположение о том, что свойства системы являются их непосредственным следствием. В рамках редукционизма решено множество важнейших проблем есте­ствознания. Я думаю, что первыми успешными попытка­ми реализации идей редукционизма мы обязаны небес­ной механике. Система взаимодействий здесь особенно проста – это силы гравитации. Такая «простота» устрой­ства системы небесных тел позволила развить целый ряд эффективных методов исследования (так называемых, теорий возмущения).

Одним из триумфальных успехов подобных подходов было открытие планеты Нептун. Оно произошло, дейст­вительно, на кончике пера. Дело в том, что наблюдаемое движение планет, самой отдаленной из которых в то вре­мя считалась планета Уран, несколько отличалось от рас­четного. Для того, чтобы свойства нашей планетной сис­темы были следствием свойств ее составляющих и их взаимодействий, было необходимо предположить суще­ствование, по меньшей мере, еще одной трансурановой планеты. Причем, теория позволяла указать даже возможное положение этой планеты. Когда астрономы про­вели необходимые расчеты, а затем в указанную точку навели телескоп, то там они, действительно, обнаружили еще одну, нам неизвестную планету. Онa и получила на­звание Нептун.

Можно привести еще целый ряд примеров, когда идеи редукционизма позволили получить важнейшие научные результаты. Приведу еще лишь один.

Еще в 30-х годах прошлого века Навье во Франции и Стоксом в Англии были выведены уравнения, которые описывали движение вязкой жидкости, или газа. А во второй половине того же века знаменитым физиком Стефа­ном Больцманом были изучены взаимодействия отдель­ных частиц газа, законы их соударения, последующего разлета и т. д. (уравнения Больцмана). Навье и Стоке оперировали такими понятиями, как поля скоростей дви­жущегося газа, температуры, давления и т. д., не имею­щие особого смысла для отдельных молекул. Возник есте­ственный вопрос – в каком соотношении находятся эти два подхода к изучению одного и того же феномена – дви­жения вязкого газа.

В начале нынешнего века стало понятным, что эти два подхода тесно связаны между собой: если частиц газа до­статочно много, то есть длина свободного пробега моле­кул (от соударения до соударения) достаточно мала, а распределение скоростей молекул подчинено некоторым естественных требованиям, то уравнения Навье – Стокса являются асимптотическим приближением уравнений Больцмана. Последнее означает, что они переходят в уравнения Навье – Стокса при длине свободного пробега, стремящейся к нулю... Другими словами, свойства системы, которую мы называем «движущийся газ», полностью определяются свойствами движущихся молекул и харак­тером соударений.

Идеи редукционизма оказались весьма плодотворными не только в механике и физике. Достаточно независимо они сказали свое слово в биологии и других областях естествознания.

Таким образом, классический рационализм и идеи редукционизма, сводящие изучение сложных систем к анализу отдельных ее составляющих и структуры их взаимодействий, знаменовали собой важнейший этап в истории

не только науки, но и цивилизации. Именно им, в первую очередь, обязано современное естествознание своими основными успехами. Вероятно, рационализм и редукционизм были необходимым и неизбежным этапом развития естествознания и истории мысли. Но как и любые, плодотворные в определенных сферах, научные позиции и идеи классического рационализма и редукционизма ока­зались не универсальными.

 

2. Кризис рационализма и новые идеи

 

Несмотря на очевидные успехи рационализма и, свя­занное с ним, бурное развитие естественных наук, рацио­нализм, как образ мышления и основа миропонимания, стал сразу же подвергаться разнообразной критике И не только со стороны клерикальных кругов, для которых бы­ла неприемлемой сама постановка Лапласом вопроса о Боге, как о некоторой гипотезе. Идея Абсолюта, как един­ственная форма миропонимания, была свойственна не только христианскому миру, но и мирам всех других ми­ровых религий. Но и в научных сферах рационалистиче­ское видение мира не вызывало однозначного отноше­ния. Я думаю, что Кант был первым, который обратил внимание на определенное логическое несоответствие между рациональностью всего остального мира и ирра­циональностью человека, который, в силу той же рацио­налистической парадигмы, был всего лишь его составля­ющей. Дуализм Канта был своеобразным ответом вели­кого философа рационализму XVIII века.

В XIX веке критика рационализма довольно громко прозвучала и в России. В связи с этим, имеет смысл на­помнить некоторые страницы истории отечественной научной мысли. Она, действительно, довольно своеобраз­на. В XVIII веке русскую науку представляли преимущест­венно немцы или немецкие швейцарцы, которых прави­тельство приглашало в Петербург для работы. Многие из них приняли Россию, как новое отечество. И, в своей мас­се, они с честью выполнили свои обязательства перед но­вой родиной. Более того, они оказались весьма хороши­ми учителями первых русских «национальных кадров». И первый слой по настоящему русских ученых состоял пре­имущественно из добросовестных учеников своих немец­ких учителей. Но любые эпигоны всегда слабее своих предшественников, и в начале XIX века произошел изве­стный спад в уровне русской научной мысли. Но, уже в тридцатые годы XIX века, появились многочисленные русские ученики русских учителей. Стала формироваться русская национальная научная школа. Был открыт и по­лучил известность ряд русских университетов не только в Петербурге и Москве, но и в Казани, Киеве, Варшаве, Юрьеве (Тарту). И, что, может быть, самое главное, про­явился целый ряд особенностей, свойственных русской культурной традиции.

К одной из таких традиций, если пользоваться совре­менным языком, я отношу «системность мышления», | стремление к построению широких обобщающих конст­рукций. Если наши первые учители прошлого XVIII века приучали своих русских учеников, прежде всего, к тща­тельности конкретных исследований, и дали им необхо­димую для этого культуру и навыки, то уже первые само­стоятельные русские исследования оказались связанны­ми с попытками построения синтетических теорий Жиз­недеятельность Лобачевского и Менделеева являются то­му прекрасным примером. И первая систематическая критика классического рационализма, как научной пози­ции, также прозвучала из России, причем из кружка Любомудров. Его основателю, Ивану Одоевскому, принад­лежит замечательная фраза: «Хотя рационализм нас под­вел к вратам Истины, но не ему будет суждено их открыть».

Несколько позднее прозвучал известный призыв осно­вателя русской школы физиологии и психиатрии Ивана Сеченова: «Человека можно познать только в единстве его плоти, души и природы, которая его окружает». И, по­степенно, в сознании русского научного общества утвер­ждалось представление о единстве окружающего мира и человека, о том, что это нерасторжимое единство не мо­жет не стать важнейшим мировоззренческим фактором Человека нельзя мыслить только наблюдателем – он действующий субъект системы. Такое мировосприятие рус­ской философской и научной мысли получило название русского космизма, и повлияло на развитие отечествен­ного естествознания. Подобный пересмотр исходных по­зиций рационализма проходил и в других странах.

Несмотря на то, что такая критика раздавалась уже со средины XIX века, она не имела сколь-нибудь заметных последствий – успехи естественных наук были столь впе­чатляющими, а технические новшества, полученные на их основе, столь меняли всю нашу жизнь, что любая кри­тика рационализма и редукционизма воспринимались, в лучшем случае, как проявление философских мудрствова­ний. И рационализм оставался основой основ научного мировоззрения.

Ситуация коренным образом изменилась в двадцатых годах нынешнего века, с появлением квантовой механи­ки. Я позволю себе сделать небольшое отступление био­графического характера и рассказать о том, как знаком­ство с ее основами изменило весь характер моего собст­венного мировосприятия и, даже, отношения к научному знанию.

В конце 30-х годов я прослушал в Московском Универ­ситете очень неплохой курс теоретической физики. Я уже не помню фамилию того профессора или доцента, кото­рый весьма квалифицированно обучал нас формализму квантовой механики. При этом он часто цитировал «пер­воисточники» – высказывания Шредингера, Гейзенберга и других классиков этой теории. И меня, однажды, пора­зила фраза Гейзенберга о принципиальной невозможно­сти отделить исследователя от объекта исследования: ведь, если это так, то оказываются неверными все те ис­тины, которые нам вкладывались в голову при изучении ленинского «материализма и эмпириокритицизма». Слу­шала курс квантовой механики очень небольшая группа студентов; занятия проходили совсем по-домашнему. Я задал лектору вопрос, и разгорелась дискуссия, в которой никто из спорящих и вопрошающих, как я теперь могу оценить, ничего так и не понял. В том числе, и наш пре­подаватель. Во всяком случае, он завершил нашу дискус­сию примерно так: «все это философские выверты буржу­азной лженауки. На них можно не обращать внимания. Давайте, лучше, заниматься делом». И стал нам объяс­нять, что такое «коммутирующие операторы.

Но вопрос оставался вопросом, и ответа на него я не получил. И, когда в 50-е годы, после демобилизации, мне пришлось самому читать некоторые разделы теоретиче­ской физики, я невольно вернулся к тем мыслям, которые волновали меня в предвоенные студенческие годы. Этому помогло еще одно обстоятельство: мне было поручено ве­сти методологический семинар и «разоблачать философ­ские установки копенгагенской школы теоретической фи­зики». Прежде чем начать семинар, я честно проштуди­ровал несколько статей Нильса Бора и его коллег, посвя­щенных методологическим вопросам квантовой механи­ки, и, однажды, почувствовал себя жалким и невежествен­ным учеником. Я понял также, что Бор не только один из величайших (если не самый великий) мыслителей XX ве­ка, но и увидел ничтожество и дилетантизм той миро­воззренческой схемы, которую я был обязан – именно обязан, воспринимать, как катехизис. С этого момента началась полная перестройка моего собственного миро­воззрения. Она проходила медленно и болезненно. Усво­енные мной истины, а это, если отбросить фразеологию официального марксизма, были принципы традиционно­го рационализма, оказалось не так-то просто заменить новыми. Тем более, что все приходилось додумывать са­мому.

Я никогда не видел и не слышал Бора, но именно его я считаю одним из своих духовных учителей (наряду с Пу­анкаре и Вернадским). Вместе с чтением его работ уходи­ла вера в непогрешимость классического рационализма, исчезло представление о возможности существования Абсолютного Наблюдателя, а, следовательно, и Абсолют­ной Истины. Дальше у меня началась импровизация, попытки связать воедино физику, биологию – естествозна­ние в целом, с человеком и общественными науками.

В этом большую роль сыграло чтение работ В.И.Вер­надского, тем более, что я уже начал, более или менее профессионально, заниматься изучением биосферы как целостной системы, включая проблемы ее эволюции под действием активности человека. И здесь я понял, что по­разившая меня фраза Гейзенберга имеет, по существу, универсальный смысл. Просто то, что подозревали от­дельные гении, вроде Канта или Сеченова, квантовая ме­ханика обнажила и сделала зримым. На самом деле, мы являемся не просто зрителями, но и участниками процес­са формирования новой схемы взаимоотношения чело­века и Природы, когда накопленные знания постепенно рождают новое понимание.

Я рассказал эту небольшую историю, ибо думаю, что она достаточна типична: научное мышление очень кон­сервативно, и утверждение новых взглядов, формирова­ние нового отношения к научным знаниям, представле­ния об Истине и новой «картины мира» проходило мед­ленно и очень не просто. Никакой научной революции, если следовать терминологии Куна, сейчас не происхо­дит. Многие исследователи пытаются, сохранив ценно­сти классического рационализма, построить новый син­тез обретенных знаний, или новых эмпирических обоб­щений, если использовать язык Вернадского. Другими словами, картину мира, им отвечающую.

Ниже я и собираюсь изложить фрагменты такого син­теза, его схемы, которая, как увидит читатель, является вариантом рационализма, вариантом его естественного развития. Условно назовем его современным рационализмом, поскольку это всего лишь попытка расширить его традиционное понимание.

 

3. Тривиальный постулат современного рационализма

 

Мне представляется, что в основе всех построений со­временного рационализма лежит утверждение: Вселенная, Мир, Универсум для меня все эти термины имеют единый смысл, представляет собой некую единую систему, т. е. все ее элементы, все явления, так или иначе, свя­заны между собой, хотя бы, силами гравитации. Для представителя естественных наук такое утверждение, действительно, тривиально. Прежде всего, оно не проти­воречит нашему опыту и нашим знаниям и, по термино­логии Вернадского, является эмпирическим обобщением. И. во-вторых, оно не может быть опровергнуто. Действительно, если бы Универсум не был бы системой, то обна­ружить этот факт мы бы просто не смогли! А, согласно Бору, существующим мы должны считать лишь то, что надблюдаемо или может быть сделано таким. Несмотря на его тривиальность, я выделяю специально «постулат о системности». Тому есть две причины.

Первая – мне кажется очень важным отделить все то, то опирается на эмпирические обобщения, от любых тугих утверждений, способных влиять на миропонимание. И, сегодня, в этом я вижу прямую необходимость. Вот, передо мной лежит талантливо написанная Р.Х.Лаздиным книга: «Приглашение к переосмысливанию объективной реальности», выпущенная в 1992-ом году в Екатеринбурге. В ней утверждается, что Вселенная погружена в некий мир, который системой не является, который ве­чен, непознаваем и никем не сотворен. В нем царствует Бог, которого автор называет Энергией. Книга написана с использованием научной терминологии, показываю­щей, что автор не чужд современных знаний: он рассуждает о космогонических гипотезах, о расширяющейся Вселенной и других особенностях нашего Мира, познан­ных наукой. И таких работ, которые не могут не производить впечатления на неискушенного читателя, появляет­ся все больше и больше. Я не сторонник запретов на любые субъективные интерпретации фактов, установлен­ных наблюдениями. Но именно интерпретации, а не утверждения нового Абсолюта, для которого важны не факты, а вера.

Вторая причина мне представляется еще более важ­ней. Утверждение того факта, что Универсум есть единая система, приводит к целому ряду следствий, анализ которых имеет не только общефилософское, но и практиче­ское значение.

Исследователь, перед которым стоит задача изучения жшетв конкретного объекта, если он считает, что этот объект является частью системы, испытывающий непре­рывное ее воздействие и воздействующий на нее, сталки­вается с проблемой выделения объекта, его «локализа­ции». В рамках классического рационализма такой про­блемы не возникало. Астроном, изучая движение светил, мог не задумываться о своих взаимосвязях с движением планет. В таком же положении оказывался и энтомолог, изучавший под увеличительным стеклом распятую бабоч­ку, хотя здесь связи и более очевидны, поскольку, уничто­жая живое существо, наблюдатель вмешивается в эволюцию генофонда. Конечно, это влияние столь ничтожно, что может не приниматься во внимание. Но оно сущест­вует и этот факт уже не раз обыгрывался писателями-фантастами.

Выделение того или иного объекта исследования озна­чает, что воздействие на него остальной части системы мы относим к числу внешних и фиксированных. А воз­можным воздействием на него наблюдателя, использую­щего определенный инструмент наблюдения (прибор), пренебрегаем. При этом, мы делаем важное предположе­ние о том, что воздействие самого объекта на систему не меняет воздействия самой системы на выделяемый объ­ект. Более точно: не делает это изменение сколь-нибудь значительным с точки зрения наблюдателя. Другими сло­вами, выделение объекта исследования превращается в некий субъективный акт! Объект исследования сущест­вует не сам по себе, как некая «объективная реальность», а как составная часть системы, которая, с определенной точностью, достаточной с точки зрения наблюдателя, мо­жет считаться независимым от наблюдателя самостоя­тельным (локализованным) объектом.

Таким образом, выделение объекта исследования но­сит, в известном смысле, асимптотический характер: ес­ли изменения, вносимые локализацией, могут становить­ся значимыми для наблюдателя за пределами того вре­менного интервала, который интересует, исследователя, то выделение объекта возможно. И тогда мы можем го­ворить и о возможности выделения также и независимо­го наблюдателя, и использования всей технологии иссле­дований, выработанных в рамках классического рациона­лизма. Но, одновременно, это означает, что могут суще­ствовать ситуации, в которых такая локализация невоз­можна в принципе. Именно такое и произошло при ис­следовании природы света и излучении элементарных частиц.

Электрон – частица или волна, фотон – частица или волна? С одной стороны частица, – и это показал Лебе­дев, доказавший в серии экспериментов существование давления света, давления, которое оказывают летящие фотоны. А с другой, – это электромагнитная волна, рас­пространяющаяся со скоростью света. И этот факт также доказан точнейшими экспериментами. Аналогичный воп­рос возникает и о природе электрона: что это, частица или волна? И вот, физики в двадцатых годах поняли и это, может быть, величайшее научное достижение за всю историю науки, что вопрос поставлен просто неверно. Оказалось, что человечество впервые столкнулось с ситу­ацией, когда наблюдатель принципиально не может выде­лить наблюдаемый объект. Это тот случай, когда локали­зация объекта, именуемого «электрон», невозможна, в принципе, ни на каком временном интервале! Свойства электрона, если можно говорить о нем, как о самостоя­тельном объекте, зависят от того, как ведет себя наблю­датель. Если он использует дифракционную решетку, то он способен изучать свойства системы электрон + диф­ракционная решетка. И, обнаружив дифракционные по­лосы, имеет право говорить о волне. Если наблюдатель использует камеру Вильсона, то это означает, что он изу­чает свойства системы электрон + камера Вильсона и, обнаруживая в ней следы летящих частиц, вправе ска­зать, что электрон – это частица.

В действительности, наблюдатель изучал две разные системы, которые могли быть локализованы, т. е. выде­лены из «Суперсистемы». Следует заметить, что в рас­сматриваемых ситуациях мы сталкиваемся еще с одной трудностью: на самом деле, мы говорим о системах, в ко­торых объединены необъединимые одновременно. В са­мом деле, наблюдатель, оперирующий тем или иным при­бором, принадлежит к «макромиру», а объект изучения к «микромиру», и описываются они на разных языках. Точ­нее, для их описания необходимы совершенно разные ин­терпретации.

Вот здесь и возникает знаменитый принцип дополни­тельности Бора, который им самим формулируется при­мерно так: нельзя сколь-нибудь сложное явление микро­мира описать с помощью одного языка. На самом деле, он гораздо глубже, чем это может показаться на первый взгляд, и заставляет нас совершенно по иному, чем в классическом рационализме, ставить вопрос об Истине и Познании. Но об этом я буду говорить позднее.

А теперь вернемся к начальной мысли этого раздела, его основному постулату: все то, что доступно нашему наблюдению, представляет собой систему, а, значит, и на­блюдатель ее элемент. Такое утверждение и есть расшиф­ровка той фразы Гейзенберга, которую я привел в предыдущем разделе. Это и означает, что постороннего наблюдателя просто не существует. Он всего лишь абст­ракция, которую можно с пользой употреблять во многих ситуациях, и только! Это означает, также, что наблюде­ние и изучение системы, именуемой Вселенной или Универсумом, происходит изнутри. И наблюдатель, как эле­мент системы, обладает лишь вполне определенными и достаточно ограниченными возможностями (и способно­стями) познания.

Вот почему говорить об «Абсолютной Истине» и об «Абсолютном знании», доступном наблюдателю пусть да­же в результате некоторого асимптотического процесса, также, как и в «Абсолютном Наблюдателе», мы не имеем никаких оснований эмпирического характера. Утверж­дать существование тех или иных явлений, мы можем лишь тогда, когда они наблюдаемы, или являются логиче­скими следствиями эмпирических данных (обобщений).

Таким образом то, чем современный рационализм ка­чественно отличается от классического рационализма XVIII века, состоит, прежде всего, в понимании принци­пиального отсутствия внешнего Абсолютного наблюдате­ля, которому постепенно станет доступной Абсолютная Истина. Наблюдения и изучение системы «Вселенная» происходят изнутри ее, и наблюдениям доступно «то, что доступно», те возможности, которые сформировались у человеческого сознания в результате развития Вселен­ной, и тех возможностей, которые постепенно приобре­тает наблюдатель, неотделимый от эволюционирующей системы.

Я уже использовал весьма емкое понятие, введенное Вернадским, «эмпирическое обобщение». Это некоторое утверждение, которое не противоречит нашему опыту. Но это еще не аксиома. Дело в том, что эмпирические обобщения еще не дают однозначной формулировки. Эм­пирическое обобщение – лишь способ интерпретации опытных данных. Это интерпретации существующего, что означает, согласно Бору, интерпретацию познавае­мого, точнее – доступного наблюдению. О всем осталь­ном, в рамках научного знания, мы просто не имеем пра­ва говорить.

Вот здесь мне хотелось бы представить несколько по иному принцип дополнительности Бора.

Эйнштейну принадлежит знаменитая фраза «как мно­го мы знаем, и как мало мы понимаем». Знание и пони­мание – это вовсе не одно и тоже. Исключив из своего словаря такие понятия, как Абсолютное знание и Абсо­лютный Наблюдатель, мы неизбежно приходим к пред­ставлению о множественности пониманий, поскольку каждое из них связано с неповторимыми особенностями конкретных разумов. Но, тем не менее, той совокупности разумов, которую я позднее назову коллективным интел­лектом, нельзя отказать в определенной целенаправлен­ности усилий в поисках новых знаний, хотя современная наука часто напоминает стремление в темной комнате обнаружить черную кошку, не зная о том, существует ли она в ней! Значит, человеческие понимания обнаружи­вают некоторый общий вектор, связанный, может быть, не только с общими знаниями, но и интуицией – реаль­ным, но малопонятным, свойством человека.

Взаимоотношение знания и понимания мне представ­ляется неким наложением ракурсов рассмотрения явле­ний. Каждый из них дает определенную информацию, а совокупность интерпретаций уже воспроизводит в созна­нии человека некую голограмму, которую мы и называем пониманием. Мировоззренческий феномен современной науки я вижу как раз в том, что при множественности ин­терпретаций (в том числе и не научных) возникает, тем не менее, некая единая голографическая картина, которая и оказывает определяющее влияние на формирование со­временной цивилизации.

Когда я говорю о множественности интерпретаций, то, тем самым, подчеркиваю и множественность языков, ибо не отличаю интерпретацию от языка. Поэтому, ска­занное есть некая переформулировка принципа дополнительности Бора и, может быть, его небольшое расшире­ние.

Итак, в современном рационализме исследователь и объект исследования связаны нерасторжимыми узами, заставляющими по-новому использовать и понятия Ис­тины и Абсолюта. Четкое понимание этого факта, осно­ванное на проверяемом эксперименте, и есть то принци­пиально новое, что вошло в наше сознание в XX веке. Из­менилось и представление о редукционизме и его месте в исследовательской деятельности. Он остается, разумеет­ся, одним из мощнейших средств научного анализа. Све­дение сложного к простому, даже элементарные интерп­ретации (физики говорят – демонстрация на пальцах), были, есть и всегда будут средствами познания. Но, так­же как и принцип стороннего наблюдателя, который так­же навсегда останется в арсенале исследователя, редук­ционизм не является универсальным средством изучения сложных систем. Этому вопросу будет посвящен спе­циальный раздел. Тем не менее, все то, о чем шла речь в данном параграфе, продолжает оставаться рационализмом: принимается существующим только то, что может быть наблюдаемым (только не внешним, а «внутренним» наблюдателем), логика была и остается единственным средством построения умозаключений, также, как и эмпи­рические обобщения – единственным источником исход­ных постулатов.

Примечание. Но последнее вовсе не означает, что со­временный рационализм – единственный источник ми­ропонимания и тех «картин мира», которые слагаются в сознании человека. И далеко не только логика является их источником. <…>

 

Моисеев Н.Н. Современный рационализм и мировоззренческие парадигмы.

М., 1993.

 

Наверх