◄ К оглавлению

Эвандро Агацци

Моральное измерение науки и техники

 

Глава 1. ЧТО ТАКОЕ НАУКА?

 

Наука как современная парадигма знания

 

Поставив своей целью исследование отношения между наукой и этикой, мы должны прежде всего точно опреде­лить, что подразумевается под этими двумя понятиями. По­этому – не вдаваясь в детальные анализы и рассуждения, которые отвлекли бы нас от цели, – рассмотрим некоторые характерные черты научного знания и разъясним, в каком смысле наука могла и по-прежнему может претендовать на автономию, а также в каком смысле автоно­мия науки сопряжена с моральной проблематикой.

Легко заметить, что в современной культуре наука ста­ла парадигмой знания. Это становится еще более очевид­ным, если принять во внимание, что характер «научности» приписывают конкретной исследовательской области уже не на основании ее содержания (как прежде, когда область научного исчерпывалась дисциплинами, называемыми «ма­тематикой, физикой и естествознанием»), но скорее на ос­новании способа анализа и трактовки этого содержания. Это стало возможным, поскольку исследовательская об­ласть начинает признаваться научной, когда вырабатывает собственный метод исследования. Научный метод – хотя ча­сто он не получает четкого выражения (и предполагает раз­витие и корректировку), – характеризуется двумя фундамен­тально важными качествами: строгостью и объективностью. Конечно, приведя эти два термина, еще нельзя счи­тать проблему решенной. Действительно, их значение сле­дует немедленно прояснить, но прежде всего необходимо обратить внимание на произошедшее изменение перспек­тивы. Отрывая понятие науки от его прежней области значе­ний, от определенного содержания, и «привязывая» его к оп­ределенным методологическим требованиям, таким как строгость и объективность, мы едва ли не уравниваем его с понятием знания как такового. И впрямь, кто признает со­вершенно достоверным знание, не являющееся объектив­ным и строгим? Поэтому, демонстрируя способность к до­стижению такого знания, наука автоматически становится моделью, парадигмой знания как такового. <…>

 

Требование строгости в науке

 

Сразу же отметим, что требования строгости и объек­тивности тесно взаимосвязаны и что обсуждать их по от­дельности можно только в контексте логического анализа. Далее, обратим внимание на тот факт, что фундаменталь­ные критерии, позволяющие определить понятие научной строгости, входят в определение структуры объективности. Помня эти необходимые предостережения, попытаемся оп­ределить научную строгость как условие, предполагающее, что все положения научной дисциплины должны быть обос­нованными и логически соотнесенными. Обоснование мо­жет производиться двумя существенно различными путями: с одной стороны, конкретное утверждение в конкретной на­уке можно считать обоснованным, если оно отвечает приня­тым в ней критериям удостоверения данных (как, например, в случае суждения о фактах в эмпирических науках в широком смысле), или если оно открыто признано в качест­ве исходного постулата (как в формальных науках); с дру­гой стороны, утверждение может быть обосновано посред­ством установления четких логических связей, посредством его дедуктивного выведения из других суждений, которые уже получили обоснование. Ясно, что в данном случае мы апеллируем также к аспекту логической согласованности научных суждений, которая неизменно побуждает нас рас­сматривать науку как определенную теорию об определен­ной области объектов, а не как простой набор суждений об этих объектах.

Данная характеристика понятия научной строгости весьма широка и обща. Но так и должно быть, поскольку это показывает, что каждая наука должна располагать соб­ственным способом конкретизации условий научной стро­гости. Это верно, прежде всего, относительно установления критериев удостоверения данных. Ясно, что в физике ис­пользуются иные критерии, нежели в биологии или истори­ографии, что отнюдь не свидетельствует о ненаучности двух последних дисциплин, но просто выражает их специ­фику; вскоре мы остановимся на этом более подробно. Это верно, однако, и относительно методов, какими устанавли­вается логическая связь между различными суждениями и, в частности, между уже обоснованными суждениями и теми, которые только должны быть обоснованы посредством этой связи. Правда, ранее мы назвали такие методы дедуктив­ными, но тем самым мы все же оставили открытым боль­шой круг возможностей. Например, в некоторых науках – именно в формальных – дедукция есть просто процесс нис­хождения, который, начинаясь с принятых аксиом или по­стулатов, распространяется на все остальные суждения, тем самым выявляя их природу как теорем. В эмпирических дисциплинах данное суждение может быть обосновано по существу аналогичным способом, поскольку доказывается, что его можно дедуцировать из других, уже обоснованных суждений. Тем не менее суждение может быть признано обоснованным и потому, что из него можно дедуцировать другие обоснованные суждения (например, эмпирически ве­рифицированные суждения). Известно, что суждение, кото­рое как таковое является логическим следствием из других суждений, ранее уже обоснованных, и суждение, логичес­ким следствием из которого оказываются другие, ранее уже обоснованные суждения, имеют различную степень досто­верности. В любом случае именно цепочка дедуктивного рассуждения с различной степенью достоверности обеспе­чивает обоснование суждения.

Однако мы еще далеко не охарактеризовали все име­ющиеся дедуктивные инструменты и не исчерпали их пе­речня: некоторые «удачливые» науки заимствуют уже гото­вые инструменты из математических дисциплин, – инстру­менты, которыми можно воспользоваться сразу или после незначительной доработки. Но это возможно не всегда, и пренебрежение этим обстоятельством приводит к ненуж­ным комплексам неполноценности, а то и к тщетным по­пыткам «математизировать» дисциплины, уже обладаю­щие собственной специфической дедуктивной строгостью и не нуждающиеся в смирительной рубашке искусственной «математизации». Если допустить, что, вообще говоря, научную строгость можно определить как поиски обоснова­ний и логических связей, то надо признать, что каждая кон­кретная наука может достигать этой цели своим особым способом.

 

Характеристики научной объективности

 

Если трудно однозначно определить понятие научной строгости, то тем более настоятельна потребность в прием­лемой для всех формуле объективности. Схема объектив­ности, которую мы сейчас предлагаем, видимо, часто ско­рее скрыто, нежели явно присутствует в мышлении, а тем более в деятельности ученых. Смысл понятия объективнос­ти является весьма щекотливой темой, поскольку современ­ная наука, ссылаясь на свою объективность, пытается со­вершить подмену – присвоить себе роль немного-немало ус­ловия истины. Действительно, можно сказать, что совре­менная наука в «классическом», как мы теперь говорим, пе­риоде своего развития (длившемся от Галилея до конца прошлого столетия) начинала все больше и больше рассма­тривать себя как привилегированное седалище истинного знания. Но на закате XIX в. общеизвестные кризисы, разра­зившиеся в двух науках par excellence, именно в математи­ке и физике, основательно пошатнули самоуверенность на­уки. В начале нашего столетия наибольшее распростране­ние получили конвенционалистские и инструменталистские модели науки, т. е. наука утратила характер рассуждения, нацеленного на постижение истины, став вместо этого чис­то прагматическим, полезным и, соответственно, конвенци­онально организованным знанием. Когда такие представ­ления поблекли и вновь появилась потребность в призна­нии познавательной цели науки, казалось уже, что невоз­можно даровать ей характер истинного знания. Казалось, что действительным нуждам науки лучше отвечает харак­теристика ее как просто объективного знания. К сожале­нию, распространение этого термина не сопровождалось его однозначным определением. Поэтому сегодня сущест­вуют различные точки зрения на научную объективность.

Одни исследователи понимают ее как интерсубъектив­ность, другие – отождествляют с математическим по сути типом инвариантности, третьи же считают, что объектив­ность науки обеспечивается совпадением множества усло­вий – частью логических, частью методологических, час­тью метафизических.

Не входя в детальный анализ каждого из упомянутых подходов, мы сосредоточим внимание преимущественно на точке зрения, которая (помимо того, что является наиболее распространенной) способна некоторым образом вобрать в себя и другие: на понимании научной объективности как интерсубъективности. Даже чисто интуитивно ясно, что это понятие указывает на публичный дискурс, который, несо­мненно, является основополагающим для современной на­уки. Чаще же и обычно под интерсубъективностью понима­ют независимость от субъекта, которая признается сего­дня существенно важной характеристикой объективности.

Сколь бы естественной ни казалась характеристика объективности как интерсубъективности, затруднитель­ность применения ее к знанию не может остаться незаме­ченной: как можно помыслить публичное знание, знание, независимое от субъекта, когда по самой своей природе познавательная деятельность осуществляется «от первого лица»? Как, другими словами, могут разные субъекты сде­лать свой опыт и знания общими? К счастью, для того что­бы утверждать интерсубъективный характер понятия, нам не надо верифицировать то, что способ восприятия, пости­жения и представления этого понятия каждым субъектом тождествен способу постижения его другими субъектами. На самом деле достаточно, чтобы было очевидно согласие в способе употребления понятия разными субъектами, а оно вполне может быть очевидным для каждого из них, не требуя от них всматривания в восприятия или мысли другого <…> субъекты выполняют определенное число операций, заведомо одинаковых, ко­торые позволяют им убедиться в единообразном употреб­лении ими этого понятия. Это может происходить на уров­не повседневного опыта, но еще более очевидно в случае научной интерсубъективности, которая всегда связана с использованием стандартных, общепризнанных и разделя­емых сообществом ученых данной исторической эпохи процедур.

Достаточно немного поразмыслить над нашими заме­чаниями, как становится ясно, что с этой точки зрения субъ­екты – не столько умы или сознания, сколько показатели, системы референции. Это едва ли удивительно, поскольку если и есть что-то, что не может быть общим для субъектов, так это осознание ими происходящих вокруг событий. Кроме того, именно этот факт позволяет нам понять, в каком смыс­ле наша характеристика объективности может включать в себя другие ее характеристики – например, как формы ин­вариантности. И впрямь, независимость от субъекта вполне можно выразить как форму инвариантности относительно различных систем референции, образуемых различными субъектами. Больше того, другие методологические призна­ки, которые считаются существенно важными для структуры научного знания, такие как возможность повторения экспе­риментов и проверки утверждений, показывают, что объек­тивное утверждение в принципе должен разделять всякий субъект, выполняющий операции, на основании которых данное утверждение было сделано в рамках данной науки. Рассмотрим теперь другой смысл понятия научной объективности. Кажущийся второстепенным, он приводит нас к нескольким интересным заключениям. Он выясняется в результате размышления над тем фактом, что ни одна на­ука никогда не рассматривает действительность в целом, но лишь собственный, ограниченный круг объектов. Поэто­му мы спрашиваем: как определяются объекты науки? Сра­зу же хочется ответить, что каждая наука определяет поле своих объектов посредством отбора ограниченной области вещей, которыми она занимается, пренебрегая другими ве­щами. Однако при ближайшем рассмотрении обнаружива­ется, что конкретная вещь не может быть специфическим объектом науки, но что, напротив, наука рассматривает вся­кую вещь со своей собственной точки зрения. Точнее, эта точка зрения формулируется с помощью некоторого числа предикатов (имен свойств, отношений, функций), которые составляют часть концептуального багажа конкретной науки и употребляются в ней при рассмотрении самых различных вещей. Так механика, например, рассматривает вещи с точ­ки зрения таких понятий, как масса, пространственное рас­стояние, временная длительность; историография рассмат­ривает документальные данные, и т. д. Стало быть, каждая наука «вырезает» подходящие объекты и применяет к ним свои собственные предикаты, такие что эти объекты стано­вятся референтами конкретных предикативных структур. Предикаты вводятся посредством определенных операцио­нальных процедур, нацеленных на установление их возмож­ной применимости к различным вещам (мы будем называть их базовыми предикатами), либо посредством эксплицит­ных или имплицитных логических определений, которые вы­текают из базовых предикатов.

Здесь важно следующее: операции, посредством кото­рых наука устанавливает свои базовые предикаты, суть те же, что позволяют нам достичь в рамках этой науки интер­субъективного согласия, о котором мы говорили выше. Вот почему они конституируют и условия, согласно которым объекты задаются, и условия, на основании которых они объективно познаются. Таким образом, то, что можно назвать объективностью в слабом смысле слова (в сущности это тождественно интерсубъективности), совпадает с тем, что можно назвать объективностью в строгом смысле сло­ва (которая предполагает действительное соотнесение с объектами, действительную область значения). Это позво­ляет вернуть науке свойственное ей познавательное изме­рение относительно действительного, измерение, которое утрачено во многих современных эпистемологиях и без ко­торого трудно было бы оправдать уверенность в достоинст­ве и надежности науки, составляющую настоящий отличи­тельный признак современной цивилизации.

Мы прекрасно понимаем, что начатое здесь обсужде­ние научной объективности (в смысле интерсубъективного знания и знания конкретных объектов) чрезвычайно схема­тично и оставляет много вопросов. Но мы не хотим повто­рять здесь то, что было подробно проанализировано в дру­гих наших публикациях. Поэтому, считая наши тезисы до­статочно обоснованными, мы перейдем теперь к рассмотре­нию некоторых вытекающих из них следствий.

 

Некоторые условия научной объективности

 

Итак, первое следствие из наших предыдущих рассуж­дений: научная объективность предполагает нейтрализа­цию субъекта, который как таковой исчезает в тот самый мо­мент, когда это необходимо, для того чтобы его утверждение можно было считать объективным. Добавим, что это не рав­нозначно абсурдному утверждению о том, что бытие можно отделить от мышления, но скорее означает, что в научном дискурсе необходимо отбросить характеристики индивида, в котором имеет место их связь.

Второе следствие из сказанного состоит в том, что воз­никновение горизонта интерсубъективности есть случайный факт. Если верно, что интерсубъективное согласие становится возможным благодаря единообразию в употреблении оп­ределенных понятий, благодаря одинаковости совершаемых с ними операций, то ясно также, что такое согласие может возникнуть только в том случае, если определенные способы оперирования с ними составляют общее наследие данной группы исследователей. Кажется, возник порочный круг: что­бы прийти к согласию относительно определенных операций, мы уже заранее должны быть согласны относительно других операций, и тем самым рискуем ввергнуться в дурную беско­нечность. Но это заключение вытекает из абстрактного под­хода к проблеме. Исторически каждая человеческая общ­ность располагала инструментами (включая не только уста­новление и использование определенных материальных ин­струментов, но и общность некоторых естественных или ис­кусственных языков, специальных понятий, сложившиеся ис­следовательские процедуры, общие философские «каркасы» понятийных отсылок и даже метафизические схемы – «очки» для прочтения действительности), относительно которых су­ществовало согласие в широком смысле этого слова. Иными словами, наука становится наукой, только если заранее зада­ны определенные условия интерсубъективного понимания, которыми могут воспользоваться многие исследователи. Их случайный характер определяется не только отсутствием всякой логической необходимости их существования, но так­же тем обстоятельством, что их использование тем, а не иным способом, обращение к ним, с тем чтобы очертить не­кую область исследования, носит характер исторического факта, а не теоретической необходимости. Кроме того, мы должны понимать, что этот факт не имеет ничего общего с конвенционализмом. Очевидно, что ученые не приходят в какой-то момент к согласию относительно того, что надо де­лать или произносить, принимать или отвергать определенные инструменты; все куда проще – то, как устанавливается такое согласие, невозможно определить a priori. Это может удивить только того, кто не осознал, что наука (и знание вообще) не воз­никает из ничего, но всегда происходит из уже имеющегося зна­ния, использует подручное. Учитывая это, мы должны сказать, что случайность научной объективности можно было бы на­звать ее исторической детерминированностью. В дальней­шем мы увидим, что эти свойства научной объективности важ­ны с точки зрения отношения между наукой и этикой.

Во-первых, нейтрализация субъекта, характеризующая научное знание в его объективности, свидетельствует, видимо, о неизбежной деперсонализации ученого, о его свободе от от­ветственности, что не допускает законного применения к на­уке морального суждения. Во-вторых, признание такого след­ствия, видимо, обосновывает справедливость обвинения про­тив науки как отчуждающей и дегуманизирующей деятельно­сти. Кроме того, предполагаемая историческая детермини­рованность науки снова открывает возможность связи науч­ного знания с более широким человеческим миром, миром, чьи неясные пока черты мы увидим в последующих главах. В-третьих, важно не упустить из виду, что хотя мы говорили только о научном знании, уже было показано, что его харак­терные признаки – объективность и строгость – проистекают из операций (а не просто из содержания): таким образом, было имплицитно признано, что научное знание неотделимо от де­лания, и это, несомненно, составляет фундаментально важ­ный элемент всякого рассмотрения отношения между наукой и моралью. Однако этот аспект заслуживает дальнейшего ис­следования, которое будет предложено в подходящий момент и приведет к распространению нашего обсуждения, до тех пор ограничивавшегося наукой, на область технологии.

 

Глава 2. НАУКА И ОБЩЕСТВО

 

Наука как социальный продукт

 

Нынешние дискуссии об отношении между наукой и этикой можно адекватно понять лишь в том случае, если принять во внимание другие споры, которые развернулись в последние десятилетия вокруг двух главных тем – отноше­ния между наукой и обществом и нейтральности науки. В обоих случаях спор был движим отчасти полемическим за­дором, желанием, как часто говорят, «сорвать маску» с на­уки, сбросить ее с пьедестала незаинтересованного иссле­дования истины и мощного двигателя человеческого про­гресса, показать ее тяготением компромиссам, зависимость от других сил, действующих в социальном контексте, даже менее благородных. Споры зашли так далеко, что модель науки как объективного и строгого знания, намеченная в предшествующей главе, была названа мистификацией. Но при всех издержках эти споры не были бесплодными, и име­ет смысл вкратце охарактеризовать их проблематику, с тем чтобы нарисовать более объективную картину, что позволит нам сосредоточить внимание на центральной теме нашей работы. Поэтому мы начнем с исследования отношения между наукой и обществом, а в следующей главе продол­жим обсуждать вопрос о нейтральности науки.

Тезис о социальной зависимости науки получает все большее признание, по крайней мере в количественном от­ношении, в результате комбинации двух культурных факто­ров, которые хотя и имели совершенно различное проис­хождение, действовали (кто-то сказал бы: случайно) в одних временных рамках Первый из них представлен так называемой «неортодоксальной» традицией марксистской мысли, которая развивалась главным образом в западноевропей­ских странах. В то время как «официальная» советская ор­тодоксия отстаивала за марксизмом титул научной филосо­фии (в противоположность буржуазной идеологии), маркси­сты на Западе с большей готовностью признавали марксизм идеологией. Однако, исходя из теории Маркса и Энгельса, они утверждали, что эта идеология есть выражение кон­кретных материальных структур общества и охватывает все продукты интеллектуальной деятельности, включая и науку. Основанием для такого утверждения (как мы увидим да­лее) отчасти была программа политической борьбы: с од­ной стороны, они стремились лишить науку имиджа объек­тивного знания, который обеспечивал ей превосходство над идеологическим мышлением; с другой стороны, наука подвергалась нападкам как столп капиталистического об­щества, как ответственная за часть его злодеяний. Доходя даже до отрицания ценности научного знания (эпистемический уровень), марксисты твердили о социальной зависи­мости науки, особенно как деятельности, в ее прикладных областях и компромиссах с властью (прагматический уро­вень), а кроме того, склонялись к отождествлению науки с технологией. Вот почему, как мы увидим, они активно уча­ствовали в споре о нейтральности науки (разумеется, вы­ступая ее отрицателями).

Когда европейский неомарксизм развивал эти тезисы в 60-х гг. (особенно, хотя и не исключительно в исследовани­ях представителей Франкфуртской школы и в работах французских авторов, таких как Гольдман и Альтюссер) и применял их в 70-х гг. в полемике о нейтральности науки, именно тогда англо-американский мир начал разрабатывать социологическую концепцию науки, сформировавшуюся к настоящему времени.

Социологическая концепция появилась на свет вместе с книгой Томаса Куна «Структура научных революций» (1962). Эта работа вызвала оживленные споры. Она проти­востояла как эпистемологической традиции логического эмпиризма, так и идеям Поппера. Кун всегда настаивал, что он является скорее историком науки, нежели философом науки, и вскоре смягчил наиболее радикальные тезисы сво­ей работы. Но первоначальные его тезисы снискали такой успех как раз потому, что являлись открытым приложением социологии знания, столь распространенной и влиятельной в академических кругах, к области научного знания. До не­го никто не дерзнул дать ей такое применение.

В более специальной эпистемологической сфере спор между сторонниками Куна и сторонниками Поппера домини­ровал на сцене в 70-х гг., привходя в атмосферу, созданную изучением работ «позднего Витгенштейна» (чьи «Философ­ские исследования» были опубликованы в 1953 г.), разжигая спор о несоизмеримости научных теорий и открывая путь к эпистемологическим концепциям Лакатоша и Фейерабенда. Следствия установления слишком большой зависимости науки от социального контекста начинают выявляться в этом споре об эпистемологии: это радикальный релятивизм, антиреализм, исчезновение понятия истины и даже научной объективности, растворение критериев, способных обосно­вать предпочтительность не только одной научной теории сравнительно с другой, но также научных форм знания сравнительно с псевдонауками. Эти тезисы, которые могли казаться парадоксальными в откровенно «иконоборческих» и провокативных сочинениях Фейерабенда, начиная с 60-х гг. получили систематическое обоснование и породили це­лый блок «метанаучной» литературы.

Конечно, отрицательный прогноз лишен оснований, но некоторые импликации необходимо принять во внимание.

Безусловно, введение исторического и социального созна­ния в интерпретацию науки – явление само по себе позитив­ное. Полезно также подвергнуть науку социологическому исследованию: получаемая таким образом информация всегда интересна и познавательна. Однако совсем другое дело – всецело сводить научное знание к социальному про­дукту. Это ошибка, характерная для доброй части социоло­гической эпистемологии. Верное понимание отношения между наукой и обществом фундаментально важно для на­шей задачи в этой работе. Действительно, в рамках чисто социологической концепции науки всякий разговор об этике и ответственности излишен. Если наука есть всего лишь со­циальный продукт, то она просто выражает этику общества, и нет смысла ни судить о ней с точки зрения морали, ни ре­гулировать ее; кроме того, неясно, каким образом или кто может формулировать суждение о самом обществе. Мо­ральная проблематика лишена смысла, если не создан об­раз науки и технологии как обладающих значительной авто­номией относительно общества и не признана роль индиви­дов и их выбора в научном и технологическом предприятии. Разумеется, необходимо также учитывать, что к социаль­ным факторам, воздействующим на науку, относятся и тре­бования в форме этических принципов и ценностей, призна­ваемых в данном обществе.

 

Внутренние основания социальной интерпретации науки

 

Полагать, будто традиционная и в некотором смысле популярная – точка зрения, романтически рисующая науку как результат работы исключительных индивидов, есть про­сто проекция индивидуалистического мировоззрения на ис­торию и культуру, значило бы чрезмерно упрощать дело. По­мимо явственно проглядывающего индивидуализма, у этого мнения есть и другое основание, касающееся самой приро­ды науки. Можно сказать, что вплоть до прошлого века на­уку рассматривали как предприятие, в котором человек за­дает природе вопросы и принуждает ее к ответу. Запись ее ответов образует возрастающее богатство научного знания. С этой точки зрения «диалог» между человеком и природой чаще всего рассматривали как своего рода столкновение двух партнеров, и, видимо, казалось вполне естественным думать, что самые важные тайны, ревностно охраняемые этим Сфинксом, может вытянуть из него лишь чрезвычайно ловкий Эдип, время от времени появляющийся в истории. Другими словами, достоверное научное суждение рассмат­ривалось как утверждение, сделанное раз и навсегда одним человеком; это утверждение получало подтверждение сво­ей истинности от самой природы, а не от некоего согласия, выраженного другими индивидами.

Мы уже отметили, что этот образ мыслей претерпел глубокое изменение в результате кризиса современной на­уки, разразившегося на пороге нашего столетия. Уверен­ность науки в собственной способности войти в прямой кон­такт с природой была подорвана, и основание объективной достоверности научных суждений стали усматривать уже не в их точном соответствии чертам природы, но скорее в ин­терсубъективном согласии научного сообщества. Научную объективность начали отождествлять с научной интерсубъ­ективностью (со всеми сложными и далеко не тривиальны­ми смыслами, предполагаемыми этим понятием и рассмот­ренными нами выше). Отсюда ясно, что науку уже нельзя считать индивидуальным предприятием; следовательно, ее необходимо рассматривать как предприятие коллективное в своей глубиннейшей природе. Прилагательное «коллектив­ное» (или «коммунитарное») еще не означает «социаль­ное», хотя несомненно ведет в том же направлении. Более того, с точки зрения авторов, различающих социальный «микроконтекст» науки (тождественный в каждую эпоху ог­раниченному научному сообществу, в котором осуществля­ется данный проект) и ее «макроконтекст» (образуемый ши­рокой социокультурной средой, в которой развивается науч­ное исследование в целом), коллективный или общий ха­рактер науки есть уже выражение социального измерения в собственном смысле этого слова.

Хотя приведенные соображения касаются ноэтической, или познавательной, структуры науки, рассмотрение практики современной науки тоже обнаруживает ее кол­лективный характер. Действительно, современное науч­ное исследование все больше требует сотрудничества многих людей, особенно в экспериментальной области. Ко­нечно, теоретические результаты чаще достигаются от­дельными индивидами, но даже теоретические публика­ции в большинстве своем имеют нескольких авторов, и ссылки на специальную литературу показывают, что в ны­нешней науке невозможно работать в одиночку. Это стано­вится еще более очевидным, если вспомнить о междис­циплинарном характере современных научных исследова­ний. Словом, ни один ученый не может не опираться на ра­боты своих коллег, а значит всякий научный результат есть плод коллективных усилий.

По-видимому, нет необходимости дополнять сказан­ное разъяснением внешних оснований социальной интер­претации науки. Ведь специально этой теме посвящена обширная литература (о которой мы уже упоминали), где развивается «социологическая» интерпретация науки. Кроме того, у нас будет случай вернуться к ней еще раз, когда мы будем обсуждать тему нейтральности науки.

 

Осознание воздействия науки на общество

 

Научный прогресс вызвал глубокие изменения в обще­ственной жизни. Это еще более очевидно, если говорить о технологии, типичном продукте науки. Плоды технологии настолько пронизывают нашу повседневную жизнь, затраги­вая даже ее мельчайшие элементы, что естественное состояние современного человека есть рукотворный мир. Возврат к былому естественному состоянию, призывы к которому мы часто слышим сегодня, – не более чем иллю­зия или, в лучшем случае, мимолетное бегство от обыден­ности, которым мы можем насладиться во время кратких от­пусков; безусловно, оно не является нашим нормальным со­стоянием. Это совершенно ясно и не нуждается в подроб­ном обсуждении. Не так легко определить, как наука и тех­нология изменили наш внутренний мир: заставили нас смо­треть на вещи иначе, привили нам новое мировоззрение, поместили нас в ситуацию новых межличностных отноше­ний и новых социальных иерархий, вызвали новые надежды и личные потребности, новые проблемы и этические задачи, в целом – пробудили в нас новые способности, но и столкну­ли с новыми трудностями. Этот аспект нашей жизни в последние годы подвергся подробному анализу, и поэтому мы ограничимся простым упоминанием о нем".

Лишь недавно наше внимание привлек другой аспект рассматриваемой проблемы. Люди издавна привыкли к мысли, что разработки науки и технологии имеют целью только пользу для человечества. Люди всегда считали, что они способны воспользоваться положительными последст­виями развития науки и техники, держа под контролем или уничтожая его возможные негативные последствия посред­ством инструментов, доставляемых самим этим развитием; возможность контролировать науку средствами самой на­уки молчаливо признавалась само собой разумеющейся.

Сегодня мы по разным причинам осознали, что наша уве­ренность была чересчур оптимистической. Во-первых, на­ука не контролирует себя автоматически, даже когда она способна предоставить инструменты такого контроля. За­грязнение окружающей среды в результате промышленной деятельности – очевидный пример: в большинстве случаев вредные побочные продукты и ненужные затраты можно полностью нейтрализовать посредством соответствующих технических мер, но их применению препятствуют экономи­ческие интересы виновников загрязнения. Иными словами, регуляция науки ее же собственными средствами требует осознанной решимости и плана, которые не могут быть продиктованы самой наукой, но предполагают моральную или социальную ответственность, располагающуюся на другом уровне, а именно в общественной или личной воле. Во-вторых, нежелательные последствия технологических новшеств могут долгое время оставаться неизвестными и, таким образом, ускользать от контроля: вспомните, напри­мер, о многочисленных случаях заболевания раком в ре­зультате воздействия определенных химических продуктов, продуктов питания и даже медикаментов <…>.

В-третьих, многие негативные последствия примене­ния науки и технологии, даже предсказуемые или извест­ные, исключают возможность эффективного контроля, пото­му что они получили слишком широкое распространение или серьезно изменили наши привычки и образ жизни, либо потому, что доступные нам технические средства пока что не способны их предотвратить. Больше того, осознание и оценка таких опасностей должны происходить на социаль­ном уровне: действительно, будущие катастрофы (не говоря уже о возможном уничтожении) угрожают именно человече­ству или обществу в широком смысле слова, тогда как инди­вид склонен верить, что если трагедия и грянет, то уже по­сле его смерти. Вот почему решение этих проблем столь за­труднительно: оно требует, чтобы мы мыслили в социаль­ных категориях, чтобы в нашем сознании общество, вклю­чая будущие поколения, занимало центральное место. Но хотя мы и мним себя социально сознательными и разумны­ми, мы все еще слишком ограничены индивидуалистически­ми взглядами на жизнь; в конечном счете мы еще не способ­ны мыслить социальными категориями, а значит не способ­ны принимать решения, которые потребовали бы такого ро­да социальной установки.

 

Осознание воздействия общества на науку

 

Если общество пришло к осознанию своих связей с на­укой (благодаря, прежде всего, глубокому влиянию науки на развитие общества), то верно также, что и наука стала луч­ше осознавать свою связь с обществом. Это осознание бы­ло невозможным, когда наука была почти всецело делом ин­дивидов, более или менее изолированных личностей или, самое большее, узкого круга людей, принадлежащих к замк­нутому научному сообществу (а значит, в значительной ме­ре отделенных от остального общества). Ситуация резко из­менилась к концу XVII – началу XIX столетия, когда в Евро­пе произошла промышленная революция, т. е. когда техно­логическая отрасль науки начала привлекать к себе всеоб­щий интерес в силу ее промышленных применений.

Первая систематическая и откровенно критическая оценка такого положения дел была дана в марксистской фи­лософии (позитивисты сосредоточились в основном на по­зитивных последствиях научного прогресса для общества и культуры). С точки зрения марксизма наука есть главным образом фактор производства, поскольку она является су­щественно важным элементом современного способа про­изводства товаров и услуг. Средства производства опреде­ляют «структуру», внутренний характер, всякого общества, на которой базируются все другие элементы: институцио­нальные, юридические, экономические, социальные, а так­же культурные. Отсюда автоматически вытекает, что каж­дое общество имеет науку, соответствующую его способу производства.

Однако марксистская точка зрения ограниченна, по­скольку социальная обусловленность науки не определяет­ся исключительно ее отношением к производству. В дейст­вительности прогресс науки обусловлен куда более широ­кой культурной и социальной средой со всеми ее философ­скими, религиозными, этическими и институциональными элементами. Этот факт подчеркивали некоторые сторонни­ки вышеупомянутой «социологической» концепции науки, в частности сам Кун. Тем не менее необходимо отметить, что эти авторы обычно делали акцент на материальных и инсти­туциональных аспектах общества, тогда как многие серьез­ные историки науки (например, Александр Койре) лучше по­нимали связь науки с окружающей ее культурной и духовной средой. Их реконструкции часто много убедительнее, чем реконструкции нынешних социологов науки. Именно потому, что эти последние интересуются более общими и «внешни­ми» факторами, они не способны принять во внимание те собственно интеллектуальные элементы, которые в конеч­ном счете «ближе» к науке, а потому и важнее для нее.

 

Индивиды и общество в научной работе

 

Рассмотрим еще одно основание, не позволяющее ут­верждать, что наука есть не более чем социальный продукт С этой целью мы должны более внимательно исследовать роль индивидов в науке. Традиционная точка зрения, кото­рая приписывает заслугу научного прогресса гениям и ин­теллектуальным гигантам, хотя и является преувеличением, все же содержит важное зерно истины: наука – подобно ис­кусству, философии и литературе – создается человеком и, следовательно, зиждется на творческих способностях чело­века. Ведь творческое начало принадлежит индивиду, а не обществу. Конечно, творческий потенциал личности в не­благоприятных социальных и культурных условиях может остаться нереализованным, «не состояться», быть подав­ленным. Но это отнюдь не означает, что сами социальные условия способны совершить открытие и изобрести нечто новое. Это означает, что даже если многочисленные науч­ные достижения в различных областях подготавливаются рядом условий и постепенно накапливаемым знанием, то все же требуется некий исключительный и непредсказуемый акт личной интуиции, некий собственно творческий индиви­дуальный акт, который один только и может отобрать полез­ное, отсечь лишнее и организовать в цельную, связующую, верифицируемую и последовательную картину те несопос­тавимые элементы, которые сами по себе не предполагают (а тем более – не производят) такой синтез. Кроме того, на­учные открытия и революционные теории зачастую проис­ходят из размышлений необычайно проницательного ума над какой-то ранее не замеченной мелочью или над оши­бочной точкой зрения, незаслуженно признанной современ­ным ему научным сообществом как нечто непреложное, или даже в результате выдвижения и развития идеи, которая яв­но противоречит общепринятой парадигме.

 

Технология и общество

 

Здесь надо отметить, что все сказанное нами об отно­шениях между наукой и обществом потребовало бы существенных изменений, если бы мы стали обсуждать отношения между технологией и обществом. Мы не будем останавли­ваться на этом специально, поскольку их сходства и разли­чия прояснятся из того, что мы скажем в последующих гла­вах. Здесь достаточно знать, что техника есть социальный продукт даже в большей степени, чем наука. Это должно быть очевидно из того факта, что различные цивилизации и культуры в своей истории произвели собственные «мест­ные» техники, которые различались гораздо больше, чем соответствующие формы научного знания (т. е. что техника гораздо сильнее зависит от социального контекста, чем на­ука). Кроме того, в то время как научное знание переходит из одного социального контекста в другой и остается в них более или менее неизменным, передача технологий вызы­вает гораздо больше проблем и трудностей. Однако необходимо отметить, что чем больше техника формируется на­укой (или, как мы увидим, чем больше она превращается в технологию), тем с большей легкостью она воспринимает обнаруживаемый наукой транскультурный характер, обре­тая значительную автономию относительно социального контекста. Именно потому, что в большинстве дискуссий, вокруг этой проблемы наука, техника и технология не разде­лялись (а то и совершенно смешивались), мы были склон­ны проецировать на науку ту жесткую зависимость от обще­ства, которую более (хотя и не вполне) правильно было бы приписать технике. Заметим, что воздействие технологии на общество было предметом многочисленных дискуссий и исследований, причем даже вне марксистского контекста, на который мы пока чаще всего ссылались.

 

Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. М., 1998.

 

 

 

Наверх